В рядовой и бесконечно длинный летний день – стояла середина июня, Уткин сидел дома и что-то писал на компьютере, не ожидая ни новостей, ни звонков – мобильник в кармане домашнего халата пропел о новой вехе в его биографии. Нажав зеленую кнопку, Степа услышал чеканный голос Мухиной: «Выдам наликом, но за каждую копейку отчитаешься, понял? Про титры о спонсоре я тебе уже говорила. Пока, естественно, это не важно. Главное – съемки. А за деньгами заезжай хоть сейчас», – подытожила она.
– Вероника Кузьминична, я своих обещаний не забываю. Помню и про титры, и чтобы ваше имя там не светилось. Я если обещаю – всегда делаю. Да вы, в конце концов, на монтаж ко мне сами можете приехать. Как скажете – так и сделаем титры.
– Ну, это я на всякий случай, может, ты забыл, – голос Мухиной чуть потеплел. У меня времени-то не будет контролировать. На монтаж вряд ли, а вот на первый съемочный день я приеду. Когда планируешь начать?
– Давайте согласуем, не вопрос! Я доведу до ума сценарий и соберу команду ровно через неделю. Устроит? Новый сценарий смотреть будете?
– Если время найду, буду. Пришли по факсу. Не успею – на месте разберемся. Как, говоришь, название? «Куряне и…»?
– «Куряне и хуторяне». Не нравится?
– Сойдет, сойдет.
VI
И вот сейчас, когда наступила ясность с началом съемок и Уткин донес до Костяна Матвеевича это радостное известие по телефону, – с главным героем передачи, буквально на следующий день после звонка Уткина, случилось черт знает что. Матвеич нутром чувствовал, что вздутие на губе – это не просто прыщик, а что-то из разряда «всерьез и надолго»; что без вмешательства извне, может, даже хирургического, положения не исправить. «Хоть боком в эти объективы стань – видать будет. И чего я, ёхен-мохен, поддался на их уговоры?» – укорял себя Матвеич за вчерашнюю пьянку, направляясь к бане. «Расслабился, чудило, звезда, ети-мети! Вот и получи, фашист, гранату. А людей сколько подвел?»
Открыв дверь в предбанник, он обнаружил злосчастный тандем в следующих позах: Виталик лежал на полу навзничь с раскинутыми руками, а Шурка, скорчившись, полусидел на лавке, и на лысине у него играло солнце. Оба были еще в объятиях сна, но никто не храпел и не сопел: создавалось впечатление, что они вовсе и не спят, а думают о чем-то неземном.
– Р-рота, подъем! – гаркнул Костян Матвеевич.
– Му-у-у, – пробасил Шурка и мотнул башкой вниз. При этом блик с его лысины исчез.
Разлепил глаза и Виталик:
– О, Костян! Сколько натикало? Мы у тебя что, заснули здесь?
– Полдень скоро, ёханый бабай. Вылазьте, я тут убираться буду.
– М-м… Матвеич, похмелиться есть? – выдавил Шурка.
– Да под лавкой твоей, разуй глаза! Целых полбутылки еще. Вчера героев из себя корчили, а бутыль не допили. Это я ночью ушел – и вы все дрыхли?
– А чего тут, ночь-полнόчь? Ты сам-то в третьем часу спать пошел. На часы глянул и говоришь: «Все, третий час, я в дом».
– Не помню что-то, – наморщил лоб Костян Матвеевич.
– Зато мы помним! – сипло хохотнул Шурка. Он поднес обретенный бутылек ко рту и запрокинул голову. На лысине у него опять задрожал зайчик. Шурка сытно булькнул пару раз, сморщился и протянул бутылку Виталику. Тот придержал щедрую руку друга, потому что смотрел во все глаза на Матвеича: его вид Виталика крайне удивил. Прищурившись, шабашник спросил:
– Чего это на губе у тебя? Ё!
– Да из-за тушенки вчерашней. Порезался тут с вами, когда открывал. Грязь, небось, попала, вот и…
