– Из трех букв? – спрашивает кто-нибудь из дальнего угла помещения
– Из пяти. Помесь жеребца и ослицы. Предпоследняя «а», – отвечают из угла.
– Жеребца и ослицы? – переспрашивают в другом углу.
– Про жеребцов я ничего не знаю, – простодушно отвечает отличник МГУ, гидробиолог Коля, отставший в каком-то африканском порту от группы и добиравшийся до корабля в одиночку. Сказав это, Коля посмотрел налево, потом направо, чтобы все видели его большие, искренние серые глаза. Да. Сомнений не было. Про жеребцов он действительно ничего не знал.
– А про ослицу? – неожиданно спросил выпускник технического института рыбной промышленности и хозяйства, кандидат технических наук Махов.
Коля молчит, мучительно вспоминая и глядя на Махова с заметным сожалением, что Махову нечего ему ответить. Он уже готов извиниться, такой вежливый отличник. Но вдруг во внезапно открывшуюся дверь входит полноватый, с только вчера вымытой головой (отчего чуб с осознанием собственного великолепия ликовал, распадаясь на части) человек, и позвал Дымова – гидролога, который был в состоянии бракоразводного процесса с женой, а кто-то пустил слух, что он влюбился в Абердине в англичанку. Лишенный на основании этого слуха визы Дымов вот уже полгода сидел на берегу, не занимался своей диссертацией, которая предполагала выход в море на Джорджес-банку, и, получая сто рублей в месяц, отощал так, что без конца перешивал себе что-нибудь. Сам.
– Игорь Иваныч, – обратился Дымов к вошедшему, – вы что-нибудь про жеребца знаете?
– Или про его подругу ослицу? – вставил Коля.
Со всех сторон послышалось что-то очень похожее на сдавленное ржание.
– Не знаю я, Дымов, ни про жеребца, ни про его подругу, – отвечал Игорь Иваныч, заведующий лабораторией Северо-Западной Атлантики, обладатель ликующего чуба. – Зайди ко мне, – сказал он, кивком головы приглашая Дымова следовать за ним.
Дымов посмотрел на всех и вышел вслед за завлабом.
– Так… – снова возник Махов. – Ослица… ослица… ослица… – повторял он как заклинание, призывая на помощь всё слышанное когда-то о благородном животном.
– Сколько там букв? – уточнил кто-то.
– Пять.
– Сын жеребца и ослицы? – уточнил Махов.
– Ну, не смейся, – вставил Коля, почему-то думая, что Махов собрался смеяться. – И потом, почему ты думаешь, что это сын? А, может быть, оно дочь, – опять продемонстрировал свои искренние серые глаза гидробиолог. Без малейшего намека на несерьезное отношение.
– Пять букв?
– Предпоследняя «а», – сообщил Махов.
– Лошак… – бросил через плечо пожилой уже человек, рулевой матрос Афанасий.
Его угораздило перенести в рейсе инфаркт. Он лежал в какой-то стране, в клинике, один. И никто не мог подтвердить, что к нему никто не приходил. Что никаких интервью он не давал. И сам из больницы никуда не отлучался. Он сидел на берегу уже почти год, рискуя получить новый инфаркт в ожидании решения о возвращении ему визы. Потому что, чтобы получить приличную пенсию, нужен был еще один рейс.
– Лошак! – еще раз, уже громче, сказал Афанасий.
И сдавленное ржание превратилось во вполне откровенное, внятное и искреннее. Как и должно быть, когда аудитория выражает восторг. Потому что человечество еще не научилось сдерживать свои здоровые эмоции.
И именно они, эти здоровые эмоции, пороки и слабости человеческие во все времена эксплуатировались правящей властью для осуществления своей политики. Раздвоенность, нерешительность в оценках и суждениях или, наоборот, решимость нарушить какое-нибудь ханжеское табу и были всегда основной питательной средой не только для всякого рода «мэнов», но и для всей этой узаконенной, возведенной в абсолют, наглой и отвратительной в своих инсинуациях философии. Философии власти.
