– Правда, правда, ты там осторожнее давай…
– Да я все уже про них посмотрел, да они ничего такого, они просто культ птиц… с клювами ходят…
– Вы… вы что натворили вообще в самом-то деле?
– А что такое?
– А то… Вы как объясните вообще, что мой сын умер?
– Позвольте, он живой вернулся… живой-здоровый… ну грязный малость, ну это все они так…
– Да нет… это позавчера было, а сегодня он умер, понимаете вы?
– Да вы что? Слушайте, а это точно как-то связано…
– Ну а как не связано, с ним после этого такое было… ох, черт… можно я присяду? У вас воды не найдется?
– Да, конечно… что… что с вами? Вот черт…
– …а дальше нельзя.
– А что такое?
– Да там… чертовщина какая-то в городе…
– Что еще за чертовщина?
– Да никто понять толком не может, говорят, он с этим культом птиц что-то темное сюда принес… недоброе что-то…
Вехрь – вихрь, он же вепрь, он же вяхирь
Мне холодно.
Это я говорю. Вернее, пытаюсь выговорить, получается… ничего не получается, рот меня не слушается, да есть ли у меня вообще какой-нибудь рот. Они понимают меня – непонятно, как, но понимают, хлопочут, говорят, что мне не может быть холодно, я в тепле, давно уже в тепле, меня вынули из ледяного саркофага, летящего в пустоте космоса, меня согрели, я в тепле, в тепле, в тепле.
Мне холодно, – повторяю, как мантру, как заклинание – мне холодно, ну и что, что в тепле, мне теперь всегда будет холодно, хоть вы меня поместите в самую жаркую пустыню, хоть в центр самой горячей звезды (только не вздумайте делать это по-настоящему!) – мне все равно будет холодно, холодно, холодно. Чувствую, что в голове больше не осталось слов, только это – холодно. Холодно. Холодно. Хочу сменить себе имя на холодно и названия всех звезд на холодно, и самой вселенной…
Меня осторожно тормошат, пробуют, могу ли я встать – понимаю, что могу, но не хочу, так бывает, когда будильник звенит, и надо в школу по утреннему холоду, и хочется зарыться в сон, закутаться в него с головой, ну еще пять минуточек, ну еще десять, ну еще час, ну еще неделю, еще месяц, еще вечность.
Мне дают еще месяц – выхаживают осторожно, бережно, вытаскивают из небытия, вскользь замечают, что если бы я остался в саркофаге еще на пару-тройку лет, выхаживать и вытаскивать было бы уже некого. Сны переплетаются с явью, я еще не могу сказать точно, что это не люди, что это вообще не пойми, что, мне мерещатся какие-то говорящие города, огромный мегаполис растирает мне виски, маленький уютный городок готовит мне горячую ванну.
– Не желаете ли луну с неба?
Смотрю на городок, в его голосе нет ни капли издевки, нет, это не какое-то возмущение типа «а луну с неба вам еще не надо»? – это что-то другое…
– Понимаете… наше национальное блюдо…
Понимаю, что не могу не попробовать их национальную луну с неба, пробую кусочек, на вкус напоминает сыр, и… луну, откуда я, черт возьми, знаю, какая на вкус луна. Наконец, заставляю себя заговорить, выжимаю спа-си-бо, хочу выжать еще что-нибудь вроде – о-чень-вкус-но, понимаю, что уже не смогу…
– Вы нам очень поможете, – говорит городок.
– Вы нам очень поможете, – говорит мегаполис.
– А то понимаете, мы с ними в состоянии войны… ну, не войны… ну, войны…
– А то понимаете, мы с ними в состоянии…
Это говорят города, если города вообще могут говорить, если это не сон, да что значит, если, сон и есть, состояние, когда еще не сон, но уже не явь, и так хочется снова провалиться в небытие…
