– Ну что ж, никого нет! – весело сообщил он Таисье, которая, ради любопытства и озорства, тоже втиснулась в телефонную будку. – Пойдем?
– Куда? – спросила она задорно и вызывающе.
– Куда? На кладбище! – ответил он легкомысленно, угадывая, что она согласится, если он именно так, шутя, пригласит ее.
– Пойдем! – подхватила она, и они, волнуясь, словно дети, задумавшие опасную проделку, тихими травянистыми переулками отправились на кладбище, и только мысль о Катюше омрачала их нервическую веселость. А когда Таисья, чтобы вынудить Ионина признаться, кто же из них двоих ему больше нравится, спросила иронически: – А что о н а скажет? – Ионин, простодушно обманываясь, как курильщик, который в воскресенье твердо решает, что с понедельника бросит курить, ответил:
– Ну, какое мне дело до этого? Я не настолько с ней близок, как ты думаешь. Иначе бы я…
Он замолк, придумывая, как бы поделикатнее отречься.
– Иначе бы ты что?..
Таисью раздражала его привычка недоговаривать.
– Иначе бы я искал встреч с ней, – промямлил он, как игрок, который, чтобы раздобыть денег, втридешева закладывает вещи.
– А разве вы уже не встречаетесь?
– Встречались дважды, а теперь все. Разошлись, как чинарики в луже! – опошляясь и злясь, ухарски ответил он.
– А что случилось? Поссорились?
– Да.
– Милые бранятся – только тешатся.
– У твоей квартирантки деспотический характер.
Больше они об этом не заговаривали: скользко.
К кладбищу приникал старый парк, который простирался на версту и заканчивался танцплощадкой. Именно в этом парке Ионин встречался с Катюшей, и оттого, что привел сюда Таисью, ощутил то ли грусть, то ли скуку. Ему было неприятно, что Таисья так легко согласилась пойти. «Боже, ведь никого не люблю! Скупой, черствый старик. Но сегодня вознеслись церкви, а завтра начнется какая-нибудь новая революция или, того хуже, гражданская война. Закружимся все, как щепки».
– Сядем здесь, – сказал он, когда они забрели в безлюдный уголок и увидели ветхую некрашенную скамью. Меланхолично крутя опалый кленовый лист, обволакивающе посмотрел на Таисью, она – на него, и в ту самую секунду, когда оба подумали: «Вот сейчас или никогда!» – потому что надо было либо заговорить о безразличном и разойтись, либо обняться, подчиняясь неумолимому влечению, как военачальник подчиняется сдержанному безмолвному ожиданию многотысячного выстроенного войска, которое, если промедлить, ринется в атаку без приказа или разбредется, – в эту секунду Ионин неуловимо пошевелил рукой, едва заметно передернул нервные пальцы (знак нетерпения), и Таисья в ответ чуть подалась к нему, и, слившись, смешавшись, их обоюдное движение уже помимо их воли закончилось в объятии, как в рукопашной схватке. Таисья неловко, как передовой солдат, который оглядывается, бегут ли остальные, уткнулась лицом в воротник Ионина, подумав, что, может быть, они этим и ограничатся, но почувствовала, что он ищет ее губы, и в ожидании закрыв, закатив глаза, словно курица, которую гладят по гребешку, на ощупь отыскала встречный колючий подбородок, а потом и губы, сперва неслиянные, чуждые, сухие, потом нераздельные, влажные, упоительные, и поцелуй длился, длился, длился, пока металась оборванная мысль, что и сейчас они так же далеки, как прежде. И чтобы выгнать, задавить, убить эту мысль, чтобы не видеть, разъединясь, в лице друг друга подтверждение этой мысли, они еще долго целовали друг друга в щеки, в нос, в затуманенные глаза, порывистость этих поцелуев выдавая за страсть…
