Кыхма - страница 4

А для истории от безвозвратно утерянных заповедей пластмассовой скрижали остался лишь окрик – ЗАПРЕЩАЕТСЯ!

Зато теперь здесь можно все. Теперь здесь никаких правил.

В углу пустой комнаты – наполовину разобранный двигатель от моторной лодки, прикрытый драной робой. Неподвижные лопасти торчат из-под черной рванины. Какой потешный флот оставил свои пожитки здесь, где нет ни реки, ни озера, ни даже лужи? Смотришь на эти лопасти, и печаль овладевает сердцем. Им бы шуметь, оставлять на глади вод кипящую полосу белой пены, направлять бегущий челн к иноземному брегу. А они навечно застыли здесь в прискорбном бездействии. Ремонту не подлежит. Остается списание. Приплыли. Работа кончилась, жизнь остановилась. Такие дела. Вокруг вперемежку с окурками разбросаны болты и гайки. Топливный бак лежит рядом. Он давно пуст, но запах солярки и машинного масла разлит повсюду и не выветривается никогда.

Понять, в какой именно цвет были во время óно выкрашены половые доски, затруднительно – они вылиняли и пропитались за долгие годы въевшейся грязью. Большие щели между ними тянутся от стены к стене, от плинтуса до плинтуса. Может быть, хоть они своей регулярностью и параллельностью радуют глаз императору, любившему упорядочивать жизнь геометрией. Белёсые, полупрозрачные клочья местами торчат из этих щелей – это свалявшаяся пыль пучками поднимается над ровной поверхностью, как будто пробивается сквозь пол щуплая, немощная трава забвения, сухая и сумеречная, укрывшаяся от дождевой влаги, не выносящая солнечного света.

А что если бы самодержец, воспользовавшись безлюдьем, задумал сориентироваться на местности, оценить, так сказать, обстановочку, прикинуть, что к чему? Придерживая рукой корону, он бы отделился от журнальной страницы, спрыгнул на пол, орлиным взором окинул окружающее пространство и, наверное, быстро сообразил бы, что пустая комната, которую его величество почтило своим присутствием, никогда не относилась к помещениям жилищного фонда.

Это была проходная или, если угодно, вестибюль. Ныне же это – мрачное преддверие к еще более мрачной картине разрухи и запустения. Хорошо еще, что здесь хотя бы светло.

Во-первых, входная дверь давно снята с петель, а во-вторых, вверху есть большое окно. Прямо напротив входа лестница поднимается на второй этаж, и вот там, на площадке, дневной свет как-то умудряется проникать внутрь сквозь стекла, мутные от серого налета пыли и копоти.

В обе стороны от пустой комнаты тянутся узкие длинные коридоры. В один из них – тот, что направо – монарх вполне мог бы направить свои стопы. Пусть старые доски гнутся и скрипят под амстердамскими сапогами. Череда дверей вдоль стены, несомненно, напомнит государю коридор большой коммунальной квартиры, каких немало в северной столице. Другая стена покрыта письменами – некогда многочисленные жильцы делились здесь своими нехитрыми мыслями о жизни и друг о друге. На этой стене дверей нет, но есть небольшое окно с подоконником, где вместо цветочного горшка стоит пустая консервная банка, наполовину заполненная желтой водой с размокшими, бесформенными окурками.

А вот в левую сторону от пустой комнаты монарху ходить небезопасно. Недолго и шею свернуть. Там доски подгнили, в полу дыра и ни черта не видно – выбитое окно закрыто куском рубероида.

Лучше подойти к дверному проему и осмотреть окрестности. Зрелище не очень впечатляющее – не немецкая слобода, не город на Неве. Как поется в песне – степь да степь кругом. Все обесцвеченное, тусклое, серое. Только чернеет куча угля недалеко от крыльца да зеленеет сломанная коляска от мотоцикла возле стены. Из растительности – кое-где пучки сухой травы, из архитектуры – ровный холм земли и шлака поодаль, скрывающий землянку, вырытую, разумеется, на случай войны. Какие новости? Ветер. И нет ничего нового под солнцем.