– Напраслину возводишь, Миша! – обиделся тот.
– Цыть! – Данилова другое беспокоило. – Ночью-то как пойдем?
Парень подмигнул.
– Ночью спать нужно. Перед самым рассветом двинемся.
Действительно, гражданский нашел место, забились, что называется, в самый медвежий угол. Пока Данилов сам раскладывал нехитрые пожитки и остатки еды, найденные в цыганской повозке еще первого дня, на тонкие ломтики резал сало и лук, пока Гавриков обустраивался в «секрете» по ходу колесных приметин в траве, а цыганка, оставив сверток с ребенком, скрылась по своим надобностям в кустиках почти непролазной поросли, парень встал у телеги с раненым. Наконец-то представилась возможность спокойно поговорить. Хотя сам Апраксин не торопился начинать разговор, отчасти и потому, что молодая цыганка перед тем, как уйти, что-то невообразимое с ним сотворила. Почти утихла боль, а ей на смену пришла апатия. Скорей всего, это состояние с ним подметил прибившийся к отряду парень, поэтому, постояв у телеги, отошел прочь, думая о чем-то своем.
За локоть тронули. Слегка прикоснувшись, парень даже не сразу заметил, что рядом стоит цыганка, на автомате спросил:
– Со ту камэс, Тшилаба?[2]
– Ты по-нашему говоришь, гаджо?[3]
– Слегка.
– Брешешь ведь?
– Слегка.
– Ту кацыр сан?[4]
– Издалека.
– Дай мне свою руку.
– Зачем? Свою судьбу я и так знаю.
– Дай!
Протянул ладонь цыганке. В глазах ни грамма сомнения и недоверия к молодой гадалке, не тот случай. Пусть смотрит, если желание есть. Сама Тшилаба, изучив линии на его руке, лишь рот хотела открыть, когда осадил:
– Не надо. Ничего не говори.
– Не веришь?
– Почему же? В жизни происходит много невероятных чудес. Ты даже не представляешь, сколько.
– Представляю, чужак. Ты даже не представляешь, насколько. Попросить хочу.
– О чем?
– Ребенка моего не бросай. – Мотнула головой в сторону повозки, на которой помимо лейтенанта находился сверток с мелкой, почти всю дорогу спавшей девочкой. Повела подбородком в сторону сержанта, закончившего с приготовлением пайки и в свою очередь прислушивавшегося к их разговору. – Данилову ее отдай, он пристроит в хорошие руки. Пусть хоть одна душа из табора живой будет.
– А ты?
– Я?.. Я скоро уйду… к остальным. Мами[5] Зара сей ночью приходила, сказала – пора мне.
– Так не слушай ее. Ко мне ближе держись, выберемся.
– Ты выберешься. – Снова мотнула головой в сторону Данилова. – Они выберутся, если тебя держаться будут. Я – нет.
– Глупо.
– Да… Мами Зара сильная шувани[6] была.
– Ладно. Твое дело. С лейтенантом что?
– Боль я ему сняла, но она никуда не исчезла. У него колени и кости ног раздроблены. Чужак, после того… ты документы его прибери… с Даниловым я поговорю.
– Выходит, и ты шувани?
– Я – Тшилаба, ищущая знания.
После того как поели, бабенка не успокоилась. Каретников не стал смотреть, как она окучивает Данилова. Взяв карабин, ушел сменить в «секрете» Гаврикова. Не просто улегся в освоенном красноармейцем месте, пробежался к тропе, а там и по ней прогулялся как раз в сторону, куда решил уводить неожиданно повиснувших на его плечах бедолаг.
Вот уж действительно наказали его патриархи… Когда приговор объявили, да и после, перед самой «отправкой», только одна мысль в голове и витала. Типа, что бы ни случилось, пора прекращать существование во второй ипостаси. Свою миссию он худо-бедно исполнил, смысла дальше небо коптить точно нет, без него с остальным сама реальность справится. А поди ж ты, как на войнушку угодил, сразу будто в башке выключатель перещелкнули. Сила привычки сработала. Не просто выжить, а еще и врага победить. Ну и кто он после этого? Вот то-то и оно…
