– Дедушка… можно мне называть вас так? – Сергей спросил невольно, потому что чувствовал: дед стоит неизмеримо выше на иерархической лестнице Воеводиных потомков, чем стоит сейчас он сам.
Иван Львович ласково глянул на Сергея и сказал:
– Ты – моя нить. Тебе – можно.
– Какая нить? – Сергей с любопытством и просыпающимся чувством необыкновенного родства смотрел в глаза деду. Он только сейчас понял, что так потрясло его во взгляде деда при встрече. Ведь это же его собственные глаза смотрели на него! Именно так они и будут выглядеть лет так через пятьдесят-семьдесят.
– Мы все – часть жизненной нити от предков к потомкам. И нить эту никому не дано прерывать. Но дедом ты меня будешь называть только тогда, когда будем с тобой одни или в кругу своей семьи. При других обстоятельствах я для тебя – господин князь Ярый… да, да! Теперь пришел мой черед, я – Ярый.
Еще долго беседовали молодой боярин Пересветов со своим дедом, старейшим воеводой Иваном Львовичем Можаевым. Уже и солнце исчезло за густым перелеском, и прохлада стремительной волной вкатилась через узкую прорезь распахнутого окна, а они все сидели и неспешно, как по полочкам, раскладывали события своей жизни и жизни своих родов, которые уже не в первый раз за века сплетались и разбегались в разные стороны. Как и многие другие нити непрерванных древних воеводиных потомков, чтивших свои заповеди. Но как бы близки или далеки не были эти нити, это были нити одной пряди, скрученной натуго – не оборвать. А если б оборвались – не миновать беды, а то и погибели земли русской.
Перед самым уходом Сергей вдруг вспомнил о странных строках в своей родовой книге.
– Князь! Я прочитал строки… – Он вопросительно смотрел на Ярого и мечтал, чтобы предчувствие удивительного чуда оказалось явью.
– Письмо от тебя самого? – Ярый почему-то весело улыбнулся и успокаивающе положил ладонь на плечо внука. – Ты все поймешь позже.
– И я не сошел с ума?
– Нет, это действительно твоя рука написала это письмо. Давным-давно. Но в настоящем времени ты их еще не писал.
Сережины глаза округлились, но он почему-то больше не стал задавать деду вопросы. Он знал, что больше ему ничего пока не скажут.
* * *
Генерал-лейтенант Ярослав Юрьевич Пересветов уже полгода чувствовал, что за его изобретением идет настоящая охота. Но хуже всего было то, что ему стало казаться: он создал свое детище в самое неблагоприятное для России время. Сегодня продавалось всё и всем. И – всеми. Никогда предательство интересов собственного государства не было так широко и так ненаказуемо, как сегодня. Собственно, само предательство стало самым распространенным товаром. Пересветов с ужасом сознавал, что больше всех предают как раз те, кто был избран народом защищать интересы этого самого народа. Слово «продать» стало уже нарицательным именно потому, что продавались совершенно непродаваемые открытия и изобретения. Но то, над чем работал Пересветов… нет, об этом даже подумать страшно! И дело здесь не только в том, кто именно изобрел нейропульсар, а в том, что он должен был находиться только в руках миротворцев.
На самом последнем этапе работ, проводимых в его лаборатории, он понял, что среди его сподвижников, среди ученых и инженеров лаборатории кто-то произвел привычный для нашего времени мен: секрет – деньги. И то, что секрет этот может стоить миллионы жизней или Жизни как таковой вообще – ни продавца, ни покупателя не волновало. И государственное око тоже не дремало. Только оставаясь в своем кабинете, Пересветов мог с облегчением перевести дыхание. А, может, зря? – может, и здесь понатыкано «жучков»? Сегодня, в день десятой годовщины смерти своего друга и учителя, погибшего вместе с помощником на пороге собственной лаборатории, Пересветов как наяву увидел страшную картину. И как никогда понял, что тогда у Своих не оставалось выбора. Наверное, они так же чувствовали за спиной горячее дыхание слежки. Им повезло – они успели увезти и спрятать до поры чертежи и первый экспериментальный образец нейропульсара. И погибли с сознанием сохраненной тайны. И работы после их смерти, как все считали, были прекращены. А боль… что ж, таких людей, как его друзья, болью не удивишь, и их не запытаешь. Пересветов был уверен, что они и звука не произнесли…
