Все замолчали, обдумывая столь долгую княжью речь. И каждый взвешивал: а стоит ли столько трудов и столько сил тратить на будущие времена, на не рожденных сопливых мальцов и девок? И всех своих сыновей и внуков своих до немыслимого колена обрекать на тяжкий ратный труд? Но вспоминалась всем земля родная и ответ за нее, о котором не каждый-то день и задумывалось… Да, стоит! И вслед своим расчетливым думам, задиристо – мысли о ворогах: а не замай на наш каравай! Знал, знал Ярослав, чем распалить да утвердить в своих задумках мужиков.
И под утреннюю зорьку, под едва слышные петушиные всполошные крики поклялись полета воевод клятвою нерушимой верности Руси, клятвой молчания и сохранения тайны единства и подчинения, обета сохранять семя свое, не распыляя, и научая сыновей своих и внуков. И целовали на том крест святой да Первую книгу Братства Своих, собранную меж золотых листов. Книгу еще чистую, отмеченную едино их именами. И каждый гордо целовал золотой оклад, который будет века хранить их целовальную запись.
– Потрудимся, братия! А там – как Господь даст. В путь и – с Богом!
И странно было Игорю обниматься с отцом и знать, что он теперь не просто отец – князь Ярый. А сам Игорь теперь – князь Обережнов. А братья-то как же… ах да, они по-прежнему все восьмеро – Пересветы. И знал Игорь, догадывался, что неспроста рассчитывал Киевский князь на молодую поросль. И грамоту знали почти все молодые дружинники да воеводские дети, и молодого задора не жалели для нового дела. Кто ж не захочет оставить свой след для далеких потомков? Чай, в Книгах-то родовых их по именам величать будут. И все твои подвиги не забудут перечесть. Вот уж стыдно будет в поле спину ворогу показывать! Книжники ведь пощады не дадут – распишут так, что красной макушкой стыда покроются еще не названные и не задуманные никем внуки… Знал, знал Великий князь, чем взять молодую воеводину поросль…
Ехал Игорь домой, думы думал да земли русские рассматривал как никогда раньше. А в висках стучало: Обережнов он теперь. И казалось ему, что не только тайную казну собирать да оберегать ему доверили, а весь этот широкий да светлый простор. От края и до края! И такая гордость и радость подымалась в его груди! Ох ты, мать честная, а ведь не случайно и не на пустое дело он, видать, родился! Ах как весело, ах как славно-то жить на белом свете!
* * *
Минул год, минуло еще два, а по воеводину терему Пересветов бегали уже два одинаковых, как грибы-боровички, мальца. Оба чернявые да черноглазые – в мать, в Елену, – по крещеному имени. А третий, богатырского сложения белокурый малец, уже пробовал сам на ножки вставать да за братьями топать. И видела мать, что сильно мужнино семя: одного роста со старшими был Димитрий, год-два пройдет, поборет, пожалуй, боровичков-то.
А Игорь сам смеется, да каждую ночку все ласкается да ласкается… Давай-де, мать, еще зачнем, смотри, мол, каки славные мужики у нас замешиваются. Можа, еще тройку-другую наделаем, пока снег за оконцем? А то и девок маненько, тожа ведь люди. Рожать-то кто будет-ча?
Смеялась Елена. Смеялась да к мужу ластилась. Ой и короток век бабий, ой успеть надот-ка нарожать заботников да защитников. А и доченьку тоже хотца. Таку беленьку да синеглазеньку, как ее муж.
Годы шли, а девоньки все не было и не было, уже и старшие боровички обучены письму да ратному делу, и младший – осьмой – уже от сиськи отвыкает. Можа, в последний разок чёй-то другое родится? Вздыхает уже Елена, а схватки-то так уж больно толкаются! Так уж замучили, сердешные… Елена уже и не ойкает и не плачет, сама повитуху-то позвала, и сама сказала девкам баньку-то истопить. Как жа! Там не каждое дитя зачинается, да каждое родится.
