Оно возникало будто бы с чистой страницы, из полного отсутствия восприятия, без всякой определенной цели. Но именно этого сообщения она всегда ждала, как требовали того прописанные в ней инструкции. Даже если она почти забыла об их существовании, автономные системы оставались настороже.
– Нет никакого сомнения, – произнесла Плавтина. – Никакого.
На секунду она замерла, оглушенная волнением, которое поднималось в ней, как ледяной ветер, как неясный предвестник бури, которая разразится позже, когда на спокойный еще океан сойдет ночь.
– Вы не знаете, – шепнула Плоос, – откуда взялось это воспоминание?
– Не знаю. Но речь идет о предписании. И появилось оно до Гекатомбы.
Гекатомба. Гибель всего человечества. Каждого человека, кем бы он ни был – мужчиной, женщиной, влиятельным или нищим. Зло оборвало жизнь каждого из них, превратив в ничто, растерев в столь тонкую пыль, что ее без труда унесло ветром.
Это и стало окончательной катастрофой, поразившей Плавтину вместе со всеми ее сородичами. Исчезновение их создателя и хозяина, того, для служения кому их и создали. Самые глубокие механизмы разума приказывали ей каждую секунду служить Человечеству. Это был ее главный императив, основное предписание, которое управляло ее волей и ее видением мира. У него имелось название: Узы, тройное предписание, навсегда подчинившее себе ее существо и ее поступки.[14]
И каждая секунда бодрствования напоминала ей, что катастрофа произошла, что во всей вселенной больше не найти смысла, не найти причин к существованию. Тут и брал свое начало абсурдный парадокс. Тут заканчивался порядок и начиналось сумасшествие.
Но этот сигнал… Его сопровождал ясный, четкий приказ: отправиться к источнику. И приказ этот шел из славного прошлого, где всякая вещь, и сама она прежде всего, находилась на своем месте. Это предписание – единственное, пережившее проклятую эпоху, – возвращало Плавтину к упорядоченности, которую она потеряла. Пусть это только еле слышная подсказка, почти незначащий обрывок. Даже не сообщение. Просто неясное направление. Но она и на такое не надеялась в долгой ледяной безнадежности, где провела столько времени.
Плоос прервала молчание:
– То есть мы ничего об этом не знаем – только то, что речь идет о древнем воспоминании.
Плавтина хотела было приказать ей молчать, но хрупкая Ойке опередила сестру. Она легко прошла вперед, положила руку ей на плечо умиротворяющим жестом.
– Вот именно. Это воспоминание – из далекого прошлого.
Голос ее дрожал, пока она медленно и задумчиво излагала свои соображения:
– … Подумайте об этом, сестра. Еще до Урбса. До падения Человечества. Это событие наверняка имеет отношение к нашей Вере…
– Мы верим, – перебила ее Плоос, – в Число и Концепт, которые составляют мировой порядок. В нас нет места иррациональному.
Она была права. Само то место, где они находились, свидетельствовало о культе Чисел и Концептов, Хорошего и Правдивого. Их хозяева ничего так не почитали, как свое убеждение в рациональности мира и трансцендентности своего «Я». В то же время старинная религия Пифагора могла интерпретироваться по-разному. Ойке, самая неортодоксальная из них, склонялась к более воодушевленным и секретным ритуалам, к античным тайнам старинной эллинской религии в тревожащей, почти бредовой интерпретации неоплатонистов. Сама Плавтина имела лишь слабую предрасположенность к мистике. Однако в Ойке, созданной, чтобы управлять экологией Корабля, все мистическое расцветало буйным цветом. Из-за отсутствия на борту биологического экипажа роль ее стала парадоксальной; это омрачало ее темперамент, но только усиливало привязанность к Узам.
