– Активнее, товарищ Паксеев, – угрожающим тоном произнес я. – Мне что, каждое слово из вас силой вытаскивать?
– Здесь, на цокольном этаже, работает моя соседка Инга Суркова. – Паксеев достал носовой платок, вытер губы. – Я спустился к ней, чтобы узнать, когда она закончит работу. Мы живем на одной улице, вдвоем веселее идти домой.
– Вы раньше, до сегодняшнего дня, знали Сыча?
– Нет, раньше я его никогда не видел.
– По дороге на цокольный этаж вы заходили в туалет?
– Нет, не заходил.
– Гражданка Ригель показала, что после Сыча по лестнице спустились вы.
– Эта паскудина Ригель – немка! – воскликнул он. – Она все врет, она оговаривает меня!
– Спокойно! – оборвал я его. – Что она врет, что вы спустились по лестнице вниз? Если она врет, то каким образом вы тут оказались, через окно залезли?
– Она все врет! – Паксеев полез за сигаретами, но, словно спохватившись, спрятал руки под стол. Мне это не понравилось.
– Покажите мне руки, – жестко потребовал я.
– Чего? – удивился Паксеев.
– Руки! – заорал я. – Живо!
Я не знаю, о чем подумал Юрий Иосифович, но он поднял руки вверх так, словно собрался сдаваться.
– Так вот как ты нашу советскую Родину защищал! – зарычал я.
Паксеев подпрыгнул на табурете, развернулся на месте, проворно вскочил и выбежал из подвала.
– Андрей, – сказал стоящий в дверном проеме участковый, – ты так на него заорал, что я сам чуть руки не поднял.
В комнату к нам вбежал Казачков.
– Андрей, что ты тут вытворяешь? – со злостью сказал он. – Паксеев в фойе увидел прокурора, бросился ему на грудь и чуть не заплакал. Ты не забывай, что он председатель совета ветеранов.
– После Сыча, – чеканя каждое слово, сказал я, – по лестнице спустился Паксеев, но назад, к ветеранам, он не вернулся, а зачем-то пошел в подвал. Зачем? Прийти в себя после убийства Сыча?
– Да ну, скажешь тоже, – растерялся Казачков. – Какой из него убийца, у него комплекция не та, чтобы такого верзилу, как Сыч, одним ударом опрокинуть.
– Неожиданным ударом в висок кого угодно можно в нокаут отправить, – возразил я.
– Ладно, работай дальше, а я пойду к прокурору, объясню, что Паксеев сегодня выпил лишнего и стал чересчур обостренно воспринимать обычные вопросы.
Следующим на допрос я вызвал Антонова. Михаил Ильич сел напротив меня, положил мозолистые руки на стол. Казанки у него были не сбиты, но это ничего не значило. У Антонова кожа на руках, как у носорога, грубая и толстая. Ему можно со всей силы кулачищами по стенам колотить – никаких следов не останется.
– Расскажите, чем вы сегодня вечером занимались, выходили ли из подвала, если да, то куда и с какой целью?
По словам Антонова, с пяти часов вечера он безвылазно сидел в каморке электриков, перематывал трансформатор.
Помещение для дежурного электрика, которое Антонов назвал «каморкой», располагалось в самом начале служебной части цокольного этажа. Из него вполне можно было незаметно выйти в туалет и спуститься назад. Я даже представил, как это могло быть: технички и сантехник болтают о жизни в помещении, где я сейчас веду допрос; Седов перебирает транзисторы у себя в радиокружке, совсем в другом крыле коридора; швеи, за закрытыми дверями, работают в мастерской.
– Алиби у меня нет, – словно догадавшись о моих мыслях, уточнил Антонов.
– Хорошо, – задумчиво сказал я. – Поговорим о другом. Вы, Михаил Ильич, были во время войны в плену…
– Ну и что, что был! – вскочил с места Антонов.
