Изолятора и ПКТ (помещение камерного типа) Николай Григорьевич не нюхал, и вообще, твёрдо и уверенно шел к условно-досрочному освобождению по половине срока.
Меня Николай Григорьевич невзлюбил за прямоту и расхождение по политическим вопросам, но земляков уважал и поддерживал отношения – мало ли что?
И вот однажды меня позвал земляк Николая Григорьевича, дагестанец, погоняло Горец, человек пользующийся большим авторитетом в лагере. За плечами двадцать лет отсидки, две раскрутки. По молодости был подвержен испанским страстям, хватался за нож. Мимо такого ничего не проходило. Он предложил пойти к Курбану (для земляков Николай Григорьевич всё же был Курбаном).
– Хочешь посмотреть спектакль? – спросил Горец.
– Что случилось? – поинтересовался я, предполагая, что это неспроста.
– Вчера этот попутанный лётчик пригласил меня к себе на чифир, там нагрубил, нахамил при посторонних… Я попытался одёрнуть, но его несло… Совсем рамсы попутал. Пойдём, поприсутствуешь.
Мы зашли в пустую ленкомнату, Горец послал какого-то мужичка за Николаем Григорьевичем. В коридоре послышался голос, Николай Григорьевич бойко переговаривался с мужиками, возвращающимися в отряд с обеда. Дверь открылась и он зашел. На нём был разрешенный в отряде спортивный костюм, на ногах комнатные тапки. Николай Григорьевич поздоровался, хотя рассеянный вид говорил о том, что он не ожидал нас увидеть в обеденное время.
– Присядем, – предложил Горец.
Мы присели на корточки.
– Курбан, – начал Горец. – Ты вчера себя неправильно повел. Ты за меня что-то знаешь, или что-то хочешь мне предъявить? Хочешь предъявить – предъяви, – в руках у Горца блеснула заточка, он протянул её ручкой вперед. – На, делай… Если ты прав, делай!
Лётчик испуганно покосился на заточку и замотал головой.
– Если не сделаешь ты, сделаю я… – Горец ловко перехватил заточку.
Николай Григорьевич открыл рот от удивления и испуга. Он начал глотать воздух, пытаясь что-то сказать.
– Я не хотел… прости, я не подумал… Я…
Вдруг он закрыл лицо руками и заплакал. Заплакал навзрыд. Слёзы потекли рекой.
Горец встал с корточек, спрятал заточку и ушёл.
Я протянул Николаю Григорьевичу платочек, он механически взял его и стал утирать лицо. Но слёзы не прекращались, лились с новой силой. Он сопел и спазматически глотал воздух, как ребёнок, выплакавший все слёзы. Я понял, что это надолго, мысленно попрощался с платочком, и приятельски похлопав Николая Григорьевича по плечу, пытаясь его успокоить, сказал:
– Не заигрывайся, Курбан. Не забывай, где находишься. Горец здесь, как у вас там, в армии генерал, понимаешь?
Он, уткнувшись в платок, покивал.
В отряде Горец спросил, ухмыляясь:
– Понравился спектакль?.. Где ты ещё увидишь военного лётчика, боевого офицера, майора, плачущим крокодильими слезами?
– Да-а, – сказал я. – Такого я никогда не видел.
После этого инцидента Николай Григорьевич с Горцем здоровался уважительно, за две руки и со всеми реверансами. А меня невзлюбил ещё больше, как свидетеля собственной слабости. И даже платочек был не в счет.
Позже, просидев полсрока и не совсем пропитавшись лагерной вонью, Николай Григорьевич освободился. О нём не было ни слуху ни духу более полугода. Многие позабыли о существовании майора, летчика, его бравую походку и богатые усы.
И вот однажды мы прогуливались с Горцем по дворику в этапный день. Сырой осенний вечер ранними сумерками потушил блеклые краски, зажег фонари. Тени то плелись за нами по бетонному накату, то раздваиваясь, убегали вперед. В осенних сумерках барак выглядел, как пришвартованный к пристани пароход, выбрасывая из трубы кочегарки угольную копоть.
