От фабричных ворот через двор, к дверям, ведущим в здание, змеилась очередь. Женщины с детьми, вооружённые блузники в саже и пороховой копоти, солдаты, перемотанные окровавленными бинтами. Один едва передвигает ноги, держась за плечо товарища, другой опирается, как давеча Кривошеин, на винтовку, третий на ходу баюкает пораненную штыком руку. А этого уложили вместе с носилками на двухколёсную тележку – на таких развозят товар булочники и молочники – и накрыли офицерской шинелью. Бедняга хрипит простреленной грудью, на губах вздуваются кровавые пузыри – нет, не жилец…
В толпе то тут, то там мелькали санитарные двуколки, доверху гружёные армейские повозки, зарядные ящики, даже пушки. Их перекатывали на руках, лошадей выпрягали и вели в поводу. Очередь двигалась неровными рывками: после того, как очередная группа скрывалась в недрах фабрики, оттуда раздавался звук, наподобие паровозного свистка, дверной проём освещалс я изнутри фиолетовыми сполохами, сопровождаемые треском, как при высоковольтном разряде. Потом сияние гасло, распорядители с повязками на рукавах, отделяли новую группу, и всё повторялось.
Кривошеин уже ждал. Выглядел он бодрее, чем вчера, хотя по-прежнему опирался на костыль. Распорядитель, повинуясь его жесту, пропустил их вместе с дюжиной коммунистов в мундирах национальных гвардейцев, волокущих картечницу Монтиньѝ.
Следом ещё четверо вели в поводу распряжённых лошадей с закутанными в попоны головами. Коля и его спутники прижались к дверному косяку, чтобы не угодить под копыта, и, когда артиллеристы проследовали в здание, вошли вслед за ними.
Большой зал заполняли машины. У дальней стены пыхтел паровик, вращающий мощную динамо. Медные провода на фарфоровых изоляторах шли от неё к высокой, под самый потолок, мачте посреди зала. На её верхушке блестела катушка в виде бублика, навитая из медной проволоки. Рядом с мачтой располагался механизм, назначение которого Коля определить не смог. На нём тоже имелась катушка, и ещё две блестели на двух железных шестах, к которым, повинуясь флажку распорядителя, катили свою картечницу артиллеристы.
– Закройте глаза, – посоветовал Кривошеин. – Апертура даёт яркую вспышку, можно повредить зрение.
Распорядитель вскинул флажок – на глаза у него были надвинуты очки-консервы с зачернёнными стёклами. Солдаты торопливо закрывали лица, кто полой сюртука, кто кепи, а кто и просто рукавом. Динамо пронзительно взвыло, и зал, словно жужжание тысяч потревоженных пчел, наполнило электрическое гудение. По виткам катушек зазмеились молнии. Оглушительно треснуло, и между шестами-воротами ослепительно полыхнуло – так, что в глазах, несмотря на крепко сжатые веки, ещё долго плавали цветные круги.
Прапорщик досчитал до десяти и открыл глаза. Взору предстало поразительное зрелище: между шестами повисла бледно-лиловая пленка, сотканная из света. По ней, словно от камня, брошенного в пруд, разбегались концентрические сияющие волны.
Распорядитель отдал команду, и солдаты налегли на лафет картечницы. Ствол прикоснулся к пленке и стал тонуть – так весло погружается в озёрную гладь, и его продолжение по ту сторону границы воздуха и воды подёргивается рябью и тает, становясь недоступным взгляду. Вот в таинственной глубине канул ствол, колёса, хобот лафета, один за другим исчезали люди. Коноводы повели лошадей. Головы их по-прежнему были закутаны – видимо, для того, чтобы животные не испугались призрачного омута.
