Сначала чьи-то шаги отдавались судорогами смятого пространства, в котором Лазарь был отгорожен неведомой тенью от Кремового Костюма и в которое тот тщетно пытался ворваться. Наконец звуки шагов пробились сквозь похоронный звон в ушах. Из мутного раствора соткались стены и низкий свод коридора, освещенные чем-то вроде тусклого роя мерцающих насекомых. Потом исчезла и эта пародия на свет.
* * *
Лазарь оказался в подземелье, где им овладели голод, жажда и страх – настолько сильные, будто он находился здесь уже несколько суток. В этом месте все было подчинено гипнотическому ритму – он слышал шаги преследователя, которого никогда не видел и, как он подозревал, не увидит до последнего мгновения жизни. Он затыкал уши – это не помогало. Сердцебиение лишь вводило в заблуждение. Существование упростилось до предела, установленного вырезанным из ленты времени мгновением настоящего. Шаги избавили его от воспоминаний и ожиданий.
Он был гол, покрыт коркой грязи и крови; его одолевал зуд – он раздирал кожу отросшими ногтями. Здесь не было ни пищи, ни воды. Неутомимый погонщик лишил его сна. Лазарь мог только дышать и ощупью двигаться под натиском ужаса, дующего из темноты. Но сколько бы он ни прошел, стены коридора оставались такими же, как и тысячи ударов сердца назад. Это был остов разоблаченной судьбы, от которого отсечены все пораженные гангреной возможности.
Поначалу он выл от тоски, потом куда-то улетучилась и потребность в жалобах. Даже отчаяние покинуло его, как и все слишком человеческое. Ничего не осталось. Он слизывал со стен влагу, но жалкие капли, что ему перепадали, только приближали безумие жажды.
В какой-то момент он почувствовал, как чья-то рука схватила его за волосы. Он сдавленно завизжал, однако это был еще не преследователь: шаги по-прежнему доносились из темноты – куда более жестокие, чем удары кнута. Чужая рука потянула его в сторону; он не сопротивлялся. Даже если бы остались силы, он давно утратил волю.
Он наткнулся на стену, но рука рванула еще сильнее. Он врезался головой в камни. Затем последовало еще несколько ударов – что-то заставило его биться о стену, словно испытывая череп на прочность. Лучше бы эта сила вырвала волосы… В том состоянии для него не существовало различия между самоубийством и убийством. Но сделалась ли достаточной тяга к смерти? Во всяком случае, он едва не лишился чувств. Откуда вообще взялась мысль о том, что его держит человеческая рука? Между тем хватка не ослабевала.
Невероятно, но стена поддалась первой. Он ощутил, что с каждым ударом она становится чуть мягче – а может, на камни налипла кашица из его крови, волос и мяса? Кроме шагов, которые раздавались ближе и ближе, и собственного хриплого дыхания, он не слышал ничего, никакого влажного чавканья. Голова его втягивалась во что-то вязкое, податливое, как разогретый воск… или как мозг. Теперь ему препятствовала жуткая, неописуемая смесь плоти и сознания – трясина, отпускавшая только мертвецов и спящих, а он был еще жив и, к его несчастью, это не было сном.
По мере того как Лазарь заново вспоминал себя, становилось хуже. Если бы не рука, которая протащила его сквозь таявший лед кошмара, он захлебнулся бы в переваренных остатках своей веры в возможное и невозможное. Пока он, выкидыш бесплотной клоаки, корчился от боли и тошноты, его рассудок болтался в невесомости. Не было даже эфемерной опоры, ни единой нити, за которую он мог бы ухватиться. Когда перед ним забрезжил свет, он принял это за игру воображения, последнее послабление, утешительный приз окончательной слепоты.
