Режу. Вынимаю. Сестра умело орудует зажимами. Вынимаю. Бросаю. Режу опять, разрез маленький, надо расширить. Вынимаю. Последний осколок нашёл. Выкинул. Всё. Можно шить. Только бы у больного сердце не остановилось. Мышцы у такого силача под наркозом как тряпки. Спит крепко. Проснется ли? Может, мы с эфиром переборщили?
– Йод! Где йод! Бинты!
Поливают йодом. Накладывают стерильную марлю и бинты.
Я оставляю сестру рядом со столом. На столе лежит и спит человек. Я его только что спас. Или погубил. Я ещё не знаю. Сестра восторженно, во все глаза, смотрит на меня. Сейчас больной проснётся, и его будет рвать. Рвота, наркоз отходит, обычное дело. Нужна миска. Или там кастрюля. Или таз. Таза нет. Не подумали. Не приготовились.
Солдат медленно поворачивает голову на железяке стола, и его бурно рвёт. Всеми внутренностями. Всей проклятой войной. Всей святой войной.
Я оборачиваюсь в дверях. Сестра вытирает рот солдату марлевой повязкой. Краска на щеках прожигает ей маску.
– Ой, Николай Петрович… простите… мы не подумали… не подготовились…
Я ухожу. Я не могу говорить. Я онемел. Сил нет.
Я его спас или я его погубил, я не знаю. Ближайшее будущее покажет. Хирургия, это не наука. Это художество. Намалюешь картину жизни или нет: наоборот, уродливо зачернишь.
Когда мои первые неудачные солдаты умирали, я плакал, как мальчишка после драки. Я имею дело со смертью, и я не знаю, что такое смерть. Ужо узнаю, когда ко мне придёт. А может, помолиться? Надо научиться.
А может, я эфира нанюхался.
Если мужик умрёт, пойду, налью в мензурку спирта и тяпну. Может, легче станет.
И выкурю папиросу. У меня ещё остались.
Помаленьку с фронтом освоился. Притерпелся. Бомбежки начинались, я сам командовал: раненых в подвал спустить! Сначала раненых, потом сами прячьтесь! Мы на себе их волокли, тяжёлых. Лежащих – на носилках и простынях, как в белых гамаках. И к этому привык. Человек ко всему привыкает. Дверь на крыльцо открыта. Самолеты пикируют. Слышен вой. Бомбят! Мы пригнулись, тащим раненых, спускаемся в подвал по щербатой лестнице. Зенитки лупят. Самолёты воют. Ужас войны. И к этому я привык. Все мы привыкли. И это страшно.
– Всех спустили?
– Всех, Николай Петрович!
Сидим подле раненых. Слышно, как падают бомбы. Грохот. Голос больного:
– Дальше полетят? Улетели?
Страшно хочу закурить. Нельзя.
– На город полетели.
– Бедные жители.
– А мы не бедные, лазаретные.
Вдруг дикий крик там, высоко, наверху, над лестницей.
– А-а-а-а-а! А-а-а-а!
Крик мальчишеский, звонкий, взахлеб.
Я поднимаюсь по лестнице. На крыльце стоит мальчонка, весь перепачканный землёй и кровью.
– Ты ранен?
Ощупываю его. Трясёт башкой.
– Никак нет… нет, товарищ доктор! Цел я! Там два грузовика с бойцами разбомбили! Раненых бойцов к вам в лазарет везли! К вам! Кого в лепешку, кто жив ещё! Спасите их! Спасите!
Опять орёт и ревёт белугой.
Я крепко прижимаю его головёнку к своему животу.
– Эй, хватит вопить. Ты же мужик. Ну! Ты же мужик!
Орать перестаёт. Глядит на меня. Глаза светлые, небесные.
– Мужик…
– Сейчас они улетят. У нас есть машина. Туда скатаем и заберём, кого сможем.
– Ух… спасибо…
– Погоди благодарить. Надо дело сделать.
Я отряжаю на спасение раненых госпитальную машинёшку. Люди выползают из подвала, тянут больных наверх, в палаты. Сам трясусь в машинёшке туда, к месту ужаса. Со мной едет санитар. Прибываем. Трупы и живые валяются на земле вперемешку. Кто стонет, кто кричит, кто молчит, кто умолк навек. Я хожу меж раненых и проверяю, кто жив, а кто нет. Щупаю артерию на шее, за ухом. Мертвецам закрываю глаза. Их надо похоронить. А то глаза вороны выклюют. А тела начнут истлевать и гнить, и зараза потечёт по земле, по весенним ручьям, и достигнет других жизней, и отравит их.
