И, слава богу! Сейчас, мне, врачу, как никогда, требовались холодный рассудок и твердая рука.
Как говаривал Рик: «Утешать пациентов – дело родственников, близких, на крайний случай медсестер. Дело врачей – лечить».
Уборщицы продолжали и продолжали мыть и дезинфицировать полы, не останавливаясь почти ни на минуту. Медсестры почти не выпускали из рук бинты, шины, лейкопластыри, подносы с обеззараживающими средствами, марлей, тампонами.
Я как раз залатала разодранную икру вербера, схлопотав хорошую дозу незвусмысленных взглядов и намеков от пациента и его приятеля. И в этот момент на все отделение разнесся призыв василиска:
– Самира! У нас сложный случай «неразлучников». Давай уже. Остальные хирурги заняты. Постараемся из композиции создать портреты героев. Все лишнее можно смело выбрасывать как ненужное.
Я сразу поняла – если Рик так расшутился – дело плохо.
Латифа кивнула, подтверждая мою догадку. В ее темно-зеленых глазах застыла дикая смесь страха и интереса. Случай был явно из ряда вон выходящим. Уж Латифа-то чего только не насмотрелась!
Верлиса махнула мне рукой и под очередные неприличные предложения верберов мы покинули палату.
Седьмая операционная, рассчитанная на сложные случаи и на несколько пациентов одновременно, располагалась почти в конце коридора.
По дороге я отметила, что самые лучшие наши хирурги-травматологи и впрямь заняты по горло. Благо, в такие дни, как сегодня, на двери каждой операционной высвечивалось нечто вроде магического экрана, и он вполне себе сносно транслировал все, что происходило внутри.
Так, на всякий случай. Вдруг кто-то не справляется, и не может отойти от больного, позвать коллег, а медсестры, как назло тоже заняты.
Один из наших лучших хирургов штопал артерии верлиса – на бедре и на шее, и как раз собирался латать громадную рваную рану на груди. Второй – пришивал дракону оторванную ногу. Третий явно складывал внутренности вербера как мозаику, выражаясь языком Рика. И судя по тому, что рядом с пациентом, во льду лежали части здоровой печени, легкого и еще нескольких специфических «медвежьих» желез, планировал пересадки.
Возле двери его операционной бездумно бродила взад-вперед молодая верберша, слишком хрупкая и тонкая для своей расы. Ее длинные пальцы, вдоль и поперек исполосованные ссадинами, непрерывно теребили взлохмаченные черные волосы. В темно-стальных глазах, с зелеными крапинками застыл испуг. Немного ассиметричное треугольное лицо было очень бледным, несмотря на смуглость.
Заметив меня, девушка на секунду притормозила, окатила внимательным, даже пристрастным взглядом, кивнула на магический экран и вдруг почти простонала:
– Вы ведь разбираетесь в этом, верно? Вы же врач! – она кивнула еще раз, словно намекая на мое «врачебное обмундирование».
И пока я искала слова, верберша подскочила, схватила за руку так сильно, что вся ее внешняя хрупкость разом забылась.
– Скажите мне правду! Он может выжить? Пожалуйста.
Господи! Сколько раз мне вот так заглядывали в лицо, сколько раз задавали почти один и тот же вопрос! Сколько раз вот так же ждали ответа – неподвижно, напряженно, с затаенной надеждой. Я так и не привыкла к этой части работы в больнице. К той самой сложной части, когда нужно поведать родственникам тяжелого пациента о его состоянии, дать хоть какой-нибудь прогноз. Сообщать о страшном исходе лечения Рик не поручал мне ни разу. То ли жалел, то ли считал, что я еще не готова. Чем бы он ни руководствовался, я была от всей души благодарна василиску.
