И ночь. И луну эту, которая словно издевалась над людьми, лишая ночь темноты, а их, убогеньких, скрытности. Коляску. Лошадей. Тело, которое тащили во двор, переругиваясь в полголоса.
Вот Яшка успокаивает жеребчика, сует тому под нос краюху хлеба, щедро солью посыпанную, говорит ласково, и слова разносятся ветром.
Вот выглядывает со двора Серп. И его-то голос не слышен.
А магией пользоваться неможно.
Никак неможно.
Скрип калитки.
Ругательство, произнесенное вполголоса. И становится ясно, что у них, беззаконных, нервы тоже на пределе.
Ящик, который несут вдвоем, но до крайности осторожно, и по лбу опиомана катятся крупные капли пота. Ящик ставят на пролетку, а после толстяк, сбросив прежнее оцепенение, водит над ним руками. Нервничает Яшка. Курит цигарки свои одну за другой, и запах дыма мешается с прочими ночными ароматами.
- Скоро вы там? – все повторяет он. А Серп хмурится.
И отвечает.
Но его вновь же не слышно. Зато видно распрекрасно, что костюм его вида преприличного. Этакий носить не освободителю-боевику, но человеку состоятельному, степенному. Из нагрудного кармана выглядывает серебристый хвост цепочки. В петлице белая гвоздичка сидит.
На булавке для галстука поблескивает камешек.
И волосы зачесал, сдобрил бриллиантином.
Очочки достал. Нацепил, разом добавивши себе солидности. И вот уже не Адольф Азонский перед Демьяном стоит, сын крестьянский, студиозус-недоучка, но молодой дворянин, перед которым приказчиковы спины сами гнутся.
Вот же…
Демьян тогда только и успел, что подивиться этакой метаморфозе. А Серп уже в пролетке устроился. Присел, ящик свой огладил. Кивнул второму, тому, что с опиумом баловался – личность его установить так и не удалось, ну да мало ли по России ему подобных, беспокойных и бестолковых разом, готовых на подвиги единственно от душевного этого неспокойствия?
И когда тот перекинул вожжи, вцепился в пролетку, явно намереваясь место кучера занять, Демьян понял – уйдут. Что бы ни задумывалось, произойдет это сегодня. И если он, Демьян, не остановит их, плохо будет всем.
И он поднял руку.
И по сигналу взлетело, раскрылось куполом заклятье, отрезая и дом мещанки, и двор ее, и кусок улицы от прочего города. А следом устремилось и другое, призванное оглушить. Сработало, пусть и не так, как думалось. Покачнулся и рухнул под колеса пролетки Яшка, так и не выпустив из зубов очередной цигарки.
Опиоман лишь головой тряхнул.
И зарычал, низко, глухо. Вскинул руки, и ночную тишину разодрали выстрелы. Кто-то за Демьяном охнул. Кто-то закричал. И, как обычно водится в подобных случаях, план, казавшийся, если не идеальным, то всяко годным для исполнения, полетел коту под хвост.
Взвился на дыбы жеребчик.
А толстяк раскрыл руки, выплескивая живую силу, которая, ударившись о стену ограничительного купола, обернулась огнем. И купол затрещал, грозя рассыпаться.
Демьян махнул магам прикрытия, чтобы держали.
И они держали.
Даже когда пламя окрасилось белым. И когда рухнул паренек, вроде Павлуши, что сунулся было снять стрелка, да сам поймал то ли пулю, то ли заклятье.
Серп привстал в пролетке.
Демьян помнил безумное какое-то преисполненное предвкушения лицо его. И успел отдать приказ… только и успел, что приказ отдать. И сам… не надо было лезть, но Демьян явственно понял, что сами маги не справятся.
Он поднял руки, упираясь ими в стену воздуха, ставшую вдруг тяжелой, словно на него, на Демьяна, опустилось само небо.
