Безрод натужно выпрямился и холодно посмотрел в мою сторону. Потом равнодушно пожал плечами и в четверть силы отжал две стиранные полосы. Осталось еще четыре. Этого холодного взгляда я боялась больше всего. Что он еще помнит?
– Дожди были?
Какие дожди? Ах, дожди! Но при чем тут дожди, когда я говорю о нас?
– Разок прошел.
– Хорошо, что только разок. – Сивый мельком взглянул на ясное небо. – Чего остановилась? Не стираешь?
Ах да, я ведь тоже стираю!
– Почти закончила. Барахла, сам видишь, немного. Вот только сполосну. Слишком много пенника просыпала.
Что еще он помнит из того дня? Я где-то слышала, будто от кровавых потрясений вои, случается, теряют память. Ничего не помнят. Или помнят половину. А если поймают удар в голову могут даже забыть собственное имя. Сивый, можешь припомнить мне все, хоть серпяной скол в амбаре Ясны, хоть глупую выходку, когда нас преследовали темные по лесу, только одно забудь – про развод и выброшенное кольцо. Думаешь, отчего вещи в руках держу так, чтобы прикрывали палец без кольца?
– Тебе больно?
Нашла о чем спросить!
– Больно, – просто и без затей ответил Безрод.
– Ты здорово стоял против Брюстовичей.
Промолчал.
– Когда на коня сядешь?
Сивый задумался. На мгновение застыл и ушел в себя. Видимо, слушал раны.
– Через седмицу.
– А потом куда?
Выпалила раньше того, как успела сообразить, что спрашиваю. Сейчас как скажет: «Не твое дело!» С того памятного боя на поляне я перестала подмечать знамения богов. Не летали над нами журавли, ласточки и кречеты, не полыхали зарницы, не говорили со мной приметы. Боги являли знамение для того, кто о нем просил, и пока Безрод валялся без сознания, для кого всевышним стараться? Для меня, что своими руками растоптала все посылы к счастливой жизни? И с тех пор, как Сивый встал на ноги, я украдкой глазела по сторонам: не покажется ли где тайный знак? Но не было тайных знаков, не было и явных.
– Не знаю. Поглядим. – Безрод выпрямился, подавляя стон – спина затекла, раны взвыли. – Дорог на свете много, нехоженых – еще больше.
– Тенька застоялся. Под седло просится.
– Скоро уже.
Сивый выжал еще две полосы, повесил на шею. Была бы я в его шкуре и меня страшно посекли, повязала ленты перевязочной ткани вокруг пояса, так удобнее. Вряд ли Безрод не догадался бы гак сделать.
– Давно хотела спросить: почему ты беспояс?
Промолчал. Усмехнулся, искоса взглянул на меня.
– Долгая история.
– У нас еще много времени. Вся жизнь впереди.
Замерла. Спустит мне эту шалость или осадит, ровно наглую соседскую свинью, что влезла на чужой огородец? Дескать, нет у нас больше общей жизни. Было и все вышло. Теперь каждый сам по себе.
– У тебя рубаха уплывает, – еле заметно усмехнулся.
Дура дурой! Так напряглась, ожидая ответа, что не заметила, как ручей шаловливо вытащил рубаху из ослабевших пальцев и поволок вперед. Вздымая тучи брызг, рванула вдогонку, а когда настигла беглянку и выбралась на берег, Сивый уже уходил. Я припустила следом.
– Значит, через несколько дней сядешь на коня?
– Да.
– Может быть, на восток подадимся? Как шли до сих пор?
– Ты хочешь на восток?
– Да.
Он пожал плечами. Восток так восток. Ничем не хуже запада, полуночи и полудня. Не сказал: «Пошла вон, распутница!» Не прогнал! Мы вместе поедем на восток! А кольцо я найду, обязательно найду. У меня есть еще несколько дней. Сивый не помнит про развод, не помнит!
Хотелось петь. Одного боялась – горланить при человеке, рядом с которым петь плохо, по меньшей мере стыдно. Мы неторопливо обошли валежины, поднялись из низинки и подошли к стану. Сивый не оглядываясь ушел в палатку, а я скорее молнии умчалась к своему изваянию и там долго орала все песни, которые знала. Даже такие, от которых Тычок и тот сделался бы весел и хохотлив. А высеченный вой даже бровью не повел.
