– Черный ворон с дуба в небо возвился,
Будь ко мне поласковей долюшка моя.
Знать, полягу в скорости в хлебные поля,
Будь ко мне поласковей долюшка моя…
Сивый изумился. А далеко ли ушло то время, когда даже не косились в его сторону, в спину злобно плевались? Предпочли бы сквозь землю провалиться, лишь бы чашу воды не подать! Только князь не спустился со стены, мрачен, сердит, голова перевязана, руки на груди скрестил. Теперь каждый вечер отроки высовываются из бойниц и поют в темноту Безродовы песни, и нет им счастья слаще, чем стрела, пущенная в ответ обозленной рукой. Пока жив человек, почти надвое разрубивший полуночного ангенна, непобедима боянская сторона! Души лучших поединщиков нынче пируют в чертогах Тнира и рассказывают всю правду о тех поединках на плесе. Этот человек принес с собой удачу и честь, отвагу и славу! Вовек не отдарит Сторожище за такой щедрый подарок! А седой да худой сидел на бочонке, слаб да бледен, и гляделся кругом в недоумении. Там, в глубине синих глаз, сверкал не тающий лед, и отчего-то смех и восторженные крики его не топили.
Еще через седмицу полуночники через стену ворвались в город большим отрядом, и хотя остальных отсекли, около пятидесяти человек остались в городской черте. Оттниры огрызнулись полусотней мечей и секир, и дорого встал дружинным этот прорыв. Загнанные в угол полуночники отчаянно «кусались» и пятнадцать защитников унесли с собой на небо, прежде чем пали, расстрелянные и порубленные. Безрод видел все, несколько раз порывался встать с бочонка, но не смог. И сидел, вынужденный наблюдать за боем, как безучастный, равнодушный зевака – боль сковала. Дергунь, бежавший мимо на подмогу, едва не споткнулся, застав Безрода мирно сидящим на бочонке, как будто под стеной не насмерть рубились, а скоморохи кривлялись. Как держал секиру наизготовку, так и огрел Безрода обухом, что было сил. Сивый повалился с бочонка, как сидел – скрюченный и мрачный. Ровно вихрем снесло. Таким его и поднял набежавший Рядяша. Безрод не потерял память, только по лицу разливалась кровь, а глаза потемнели от злобы. Хорошо, удар вскользь пришелся, успел дернуться. Разбил бы голову млеч, и все дела.
– Да ты что, изверг, ополоумел? – напустился Рядяша на Дергуня. – Весь умишко отбили?
– Наших режут, а он сидит, чисто на скоморошной потехе! Как будто ряженые дурью маются! Едва рот до ушей не растянул!
– Думай, что несешь. – Рядяша понес Безрода в избу. – Ишь, чего придумал! Жизни едва не лишил!
Скрюченного – если посадить на бочонок, как будто и не падал – Рядяша положил Безрода на ложе. Слава богам, жив, да как жив! Глаза так и пыхают злобой! Здоровяк хотел что-то сказать, но промолчал. Лишь по голове Безрода погладил. Столько седому да худому досталось, уму не постижимо! Врагу не пожелаешь! Один тот мешок с галькой чего стоит. Дурное дело нехитрое. Хоть самому голову пеплом посыпать. Если бы удалось вернуть прошлое, точно посыпал бы. Рядяша нацепил шлем и унесся на подмогу.
Не берегся князь, рвал душу в клочья. Дружинные по молчаливому сговору заслоняли Отваду собой и приглядывали за князем денно и нощно. От мечей закрыли, от секир заслонили, да от случайной стрелы не сберегли. Как будто нашли друг друга князь и стрела. Жаждущий напиться лужу найдет. На щитах отнесли князя в терем. Стюжень выгнал всех, на три дня и три ночи заперся с раненым и велел даже не стучать. Вои просто озверели. Вне себя от ярости в капусту рубили полуночников на стене, и ни один оттнир в город тем днем не ворвался.
