– Нет, нет, Тимошенька! – Ангелина приникла к его руке. – Мне доктора не надо. Ты мой доктор. Одно твое слово, и я спасена. Ведь ты скажешь мне правду?
Она жалобно заглянула в его глаза. У Толкушина замерло сердце. Пробил час расплаты!
– Ведь это все злые наветы, сплетни, ведь нет ничего, правда, Тимошенька, ведь нет никакой женщины из театра в твоей жизни? Ведь нет? – голос Ангелины звенел, и в нем слышалось отчаяние и надвигающаяся буря домашней истерики.
Супруг мягко высвободил ладонь, немного помолчал, набрался духу и произнес:
– Да нет, Ангелина, не хочу терзать тебя обманом, да и себя тоже. Все правда!
– А! – Жена вскинулась, как будто ей всадили нож в грудь. – Правда! Значит, конец! Господи! За что? За что? За то, что я так неистово тебя любила? Жизнь свою, свою молодость тебе отдала? Себя под ноги бросила вам всем, как кусок мяса собакам, тебе, твоей матери! И теперь поди прочь, точно старая животина или ненужная ветошь, хлам!
– Тихо, тихо, Геля! – Тимофей попытался ее приобнять и успокоить. – Что ты, ей-богу, и впрямь, как будто конец света. И вовсе это не конец жизни. И никто тебя никуда не гонит. Живи себе как живешь. Только без меня!
– А без тебя-то мне и не жизнь, Тимоша! Ведь моя жизнь – это ты да Гриша!
– Да что же делать-то, коли не люблю я тебя больше? – зарычал Тимофей, у которого совсем не было никакого терпенья и мягкости, чтобы утешать жену. – Что же мне делать-то? Через силу жить с тобой я более не хочу. Полюбилась мне другая. Всего меня себе забрала, ничегошеньки не оставила. Прости, прости меня!
Он неуклюже повалился на колени перед нею. Ангелина некстати вспомнила медведя в цирке шапито, тот тоже так же пытался встать на коленки перед дрессировщиком, да завалился на бок под хохот публики.
– Прости, милая, прости. Родная! И отпусти. Отпусти меня, Христа ради! Дай уйти!
– Нет! Нет, никогда! Не позволю позора! Не дам имя свое марать! Чтобы надо мной полгорода насмехалось! Нет! Никогда, никогда не дам я тебе развода! Ты мой муж! Ты со мной перед Богом венчался! Ты отец, у тебя взрослый сын!
И тут она осеклась и вся аж затряслась.
– Ведь Грише-то отказали! Отказали из-за твоего греха, твоего позора!
– Полно, дело молодое, перемелется! – хотел отмахнуться Тимофей Григорьевич, кряхтя подымаясь с колен. Но жена вскочила и вцепилась в отвороты его сюртука.
– Нет, нет, Тимофей, они напрочь нам отказали! Нет теперь у нашего сыночка любимой невесты! Вон нас выставили, да еще с позором! И это твой позор, Тимоша! Стыдно-то как! Ах, как стыдно!
– Господи! Да что же ты как кошка вцепилась в меня! Порвешь! – он с трудом отдирал от себя побелевшие от напряжения пальцы жены.
– Сюртук жалеешь, тряпку! А меня, мою жизнь рвешь пополам! Топчешь без жалости!
Они вцепились друг в друга, и им уже было не разойтись.
– Гадкие! Гадкие оба! – вдруг раздался голос.
Толкушины замерли. В комнате стоял Гриша. Вернее, едва стоял на ногах. Он весь трясся от чувств, которые клокотали в его груди.
– Боже мой! Сыночек! – простонала Ангелина. По его лицу она поняла, что Гришу выставили из дома невесты.
– Не надо, маменька! Не подходите ко мне! – прохрипел юноша.
– Но ведь я, ведь я… – мать не знала, что и сказать мальчику в утешенье. Но что бы она ему ни говорила в этот миг, он ее не слышал. Его глодало горе и унижение.
– Оба вы виноваты. Не маленький я: понимаю, что если мужчина перестает любить женщину, то тут есть и ее вина, – бросил юноша несправедливый упрек матери.
