Жгутся морозы, вьется пурга…
Удивительный день сегодня – резких контрастов и превращений. Утром Цагеридзе нежился в мягкой, теплой постели, теперь корчится от лютого холода в соломе на дне кошевы. Начал он день обычной, неторопливой прогулкой по светлым городским улицам к двухэтажному зданию треста, кончает – в тайге, среди торосов, дымящихся наледей под темной стеной леса, чуть озаренного восходящей луной.
Без пяти одиннадцать утра в тресте он был рядовым сотрудником отдела сплава, инженером, которому Читаутский рейд представлялся лишь высокой колонкой цифр в общей сводной ведомости. Ровно в одиннадцать Цагеридзе стал начальником этого рейда. А сейчас уже исполняет свои прямые обязанности как начальник, едет на лошади, принадлежащей Читаутскому рейду, и Павлик – первый, встретивший его подчиненный. На маленьком таратористом патрульном самолете лесной авиации двести восемьдесят километров по прямой от Красноярска до Покукуя Цагеридзе пролетел за три часа, три часа просидел в Покукуе, ожидая подводу, и теперь едет тоже, наверно, три часа, а впереди – еще целых двенадцать километров!
А в общем, все это увлекательно и весело. Если бы только вот так, зверски, не прожигал мороз. В Красноярске он не был так заметен. Пилот, когда приземлились они в Покукуе, сказал: «Черт, ну не думал я, что так быстро опустится этакий холодище – не полетел бы сегодня. Хотя тут, на Читауте, это часто случается: с утра благодать, каких-нибудь тридцать градусов, а к вечеру уже все пятьдесят». Благодать – тридцать градусов… Бр-ррр! Неужели сейчас только всего лишь пятьдесят, а не больше? Как это у Павлика не смерзаются губы?
Жгутся морозы, вьется пурга…
Цагеридзе переборол оцепенение.
– Павлик, это ты сам сочинил?
– Не!..
– А кто же?
– Да… Ребезова с Фенькой. Их не разделить.
– Кто это: Ребезова?
– Рабочая просто.
– А Фенька кто такая?
– Так… Илимщица одна. У нее отец – тоже чудак.
– Почему «тоже»? И почему чудак?
– Ну, дык! Звали его в Покукуй, начальником почты. Не пошел. Сидит один в тайге, на метеопункте погоду записывает.
– Это тоже необходимо.
– Дык в Покукуе-то все-таки люди! Много людей. Село – не тайга. И должность начальника почты. Зарплата больше. А он свое: «Нет, я жизнь посвятил одному…»
– Понятно. Ну а Фенька чем же чудачка?
– Чем? Да я бы на ее месте…
Павлик спрыгнул в снег и побежал, припрыгивая и размашисто хлопая себя по бедрам кожаными залубеневшими рукавицами. Все это вместе взятое, по-видимому, означало, что его взгляды на жизнь в корне расходятся с Фенькиными, а доказывать несостоятельность Фенькиных взглядов – просто ниже его достоинства. Даже слов не стоит тратить на это. Тем более тоже для какого-то чудака: на костылях едет в тайгу работать! Да здесь ноги-то больше, чем голова, нужны. Вот и лежит все время в соломе, как куль с овсом…
Кошева по-прежнему ныряла в ухабах среди торосов, и так же скучно верещал под полозьями снег. Цагеридзе вовсе сжался в комок, ему казалось, что живого во всем его теле уже ничего не осталось. Разве, может быть, только сердце и самую чуточку – мозг. Он попробовал заставить себя сосчитать до десяти тысяч – по его соображениям, этого как раз хватило бы до самого рейда, – но на четвертой тысяче сбился и стал шепотком повторять: «Жгутся морозы, вьется пурга…» Для этого не требовалось никакого усилия мысли.
Наконец дорога пошла глаже, вероятно, выбралась с реки снова в бор и соединилась теперь с накатанной, лесовозной – Цагеридзе понял это по изменившемуся шороху полозьев. Лошадь, кажется, за все время впервые затрусила какой-то дергающейся рысцой. Потом опять побрела вялым шагом. И опять побежала, звучно пощелкивая подковами. А Павлик заухал, засвистел. Приедут ли они когда-нибудь на этот самый рейд!
