Впрочем, сегодня утром в пансионате «Легенда» икорка не предполагалась, а полагалась овсяная каша, сыр и яблочный сок, о чем заранее позаботилась Софья Михайловна.
– И не смей возмущаться! – заявила она. – Ты опять поправился. В конце концов тебя хватят инсульт и инфаркт, причем одновременно, а все потому, что у тебя слабая воля и лишний вес. Дома ты, как вороватый кот, ухитряешься втихаря стащить что-нибудь из холодильника, но здесь ничего не выйдет! Здесь, слава богу, режим, а я уже попросила на кухне, чтобы тебе без меня ничего съестного не давали.
Софья Михайловна боролась с комплекцией брата долгие годы, правда, без особого успеха.
– Но, Софочка! – взмолился Аркадий Михайлович, у которого от перспективы овсяной каши тут же пропал аппетит, что случалось с ним крайне редко.
– Не хнычь! – отрезала сестра. – Лучше посмотри на себя в зеркало. Ты похож на индюка.
Доля истины в подобном утверждении, конечно, имелась, хотя сравнение с индюком было удачным лишь отчасти – той самой части, которая именуется носом. Во всем ином Аркадий Михайлович скорее напоминал плюшевого мишку – маленького, круглого, мохнатого, с большими черными глазами-пуговицами. Недаром Давид с малолетства называл его Винни-Пухом.
В отличие от брата Софья Михайловна, будучи на голову выше Аркадия Михайловича, была похожа на жирафа в период бескормицы. Ее тощая фигура с подчеркнуто прямой, как жирафья шея, спиной венчалась гордо вскинутой головой с тщательно прилизанными волосами, затянутыми на затылке в тугой узел. Брату явно не мешало бы поделиться с сестрой не только весом, но и густотой шевелюры, но природой не командуют. Единственное, что внешне сближало родственников, – это выразительные, чуть навыкате глаза и большие характерные носы.
В дверь снова постучали, на сей раз робко, и в комнату вошла хорошенькая девушка с каталкой, на которой стоял заказанный Софьей Михайловной завтрак.
– Приятного аппетита, – мило улыбнулась девушка и тут же удалилась.
– Ничего приятного, – сморщился Аркадий Михайлович, обнаружив под крышкой фарфоровой мисочки серую массу без малейших признаков молока и масла.
– Зато полезно. Может, хоть немного сберегу твое здоровье, – изрекла Софья Михайловна.
– Я лишусь здоровья не от еды, а от нервного стресса, – попытался припугнуть Казик, но тут же умолк, вмиг почувствовав, как нехорошо кольнуло в сердце и как судорожно дернулось обычно величественно-спокойное лицо Софочки.
Право же, это не стоило поминать всуе.
Дело в том, что буквально несколько дней назад Казики пережили такой стресс, какой они переживали только один раз – когда погибли родители. И хотя на сей раз все обошлось, лучше бы подобных часов в их жизни никогда не было.
Ночью им позвонила из Нью-Йорка секретарша Давида и, захлебывалась от рыданий, сообщила, что самолет, на котором летел Давид, разбился где-то над Аризоной. Правда, списки погибших пассажиров еще не уточнены, а значит, все в воле божьей.
Полночи и еще полдня Казики находились в состоянии, близком к помутнению рассудка. Это были страшные часы, прерываемые звонками из Америки, в которых не было никакой новой информации. А потом в телефонной трубке вдруг раздался голос Давида. Взбудораженный, напуганный, но счастливый, он сообщил, что буквально за двадцать минут до вылета сдал билет ради одного приятного свидания.
– Бог есть, – тихо произнесла Софья Михайловна и заплакала. А плачущей ее Аркадий Михайлович видел от силы пару раз.
