– Разбавлять, разводить водой надо! – сурово повторил Архелай и отвернулся.
«Разводить водой? Вино? Да он смеется!.. Кто же вино водой разводит?» – с удивлением подумал Элиша и вдруг застыл, пораженный неожиданной догадкой. Может быть, он ослышался и суровый гончар сказал «не разводить»? Тогда всё становится на свои места. Ибо дочь его, как тёрпкое хмельное вино, а он, Элиша, не более, чем пустая пресная вода, которая при подмешивании только портит вино. А значит ждать ему и надеяться не на что…
И сраженный этой неожиданной догадкой, юноша побрел к себе, не замечая никого, не видя ничего вокруг, ибо взгляд его затмило сияние глаз юной гречанки; он брёл и всё прихлёбывал и прихлёбывал вино, пока не осушил весь лекиф. А потом поднял глаза и увидел пестрые палатки своего племени, и своих горластых и суетливых сородичей, одетых в шкуры и грубую ткань; и высилась прямо перед глазами гора отцовских горшков, хоть и крепких, но неказистых, расписанных нехитрым орнаментом и рисунками, казавшимися ему теперь такими беспомощными и нелепыми в сравнении с только что увиденными. И, захмелевший от крепкого вина и внезапно нахлынувшего отчаяния, схватил Элиша толстенную палку и принялся колотить ею по горшкам и кувшинам. Прибежавший на шум отец, увидев, что плоды почти годового труда уничтожены, бросился на сына, выхватил у него палку и вздул так, что тот потом отлеживался почти месяц.
Но Элиша не просто лежал. Он думал. Он вспоминал рассказы заезжих купцов об Индии и Китае, о Парфии и Элладе, о далеком величественном Риме, который редко подавал о себе весточку. Порой это была тончайшая ткань с дивными узорами; иногда – прекрасное оружие из полированной стали о резной рукоятью; временами же восхитительней бело-розовая раковина, хранившая шорох далеких прибоев. Тогда ж в мальчике созрела решимость вырваться из узкого, замкнутого мира, в котором он жил до шестнадцати лет и воочию увидеть дальние страны, которые до той поры ему только снились. И он бежал из дому, прибившись к каравану, который парфянские купце вели в Иберию, а оттуда в Колхиду, к берегам великого Почта Эвксинского.
В Фасисе он нанялся на корабль, который довез его до Трапезунта. В порту он хотел удрать, но хозяин корабля поднял крик, что он, мол, ему не доплатил, и продал на другой корабль, который шел в Херсонес с грузом оливкового масла, кож и меди. На счастье невесть откуда обрушившийся ветер погнал корабль назад и выброси на скалы у Керасунта, Так Элише удалось бежать и с той поры он прочно возненавидел всё, связанное с горшками и с морем. Ноги крепко держали его на земле. Ими он обошел весь Понт и Вифинию, Киликию и Каппадокию, добрался аж до самой Сирии… Перед его глазами прошли десятки городов, больших и малых. В памяти мгновенно промелькнули тысячи тысяч виденных им людей, молодых и старых, богатых и бедных, смуглых и белокожих – всех уравнивал перед собою Господь Бог. Стойло лишь поглубже взглянуть в недоверчивые глаза слушателя, лишь вбить в дурьи головы собеседников, что все их страдания – есть ничто до сравнению с теми, которые претерпел Спаситель; растолковать лишь попонятнее, что всё на этой земле – прах и суета, и что надо веровать лишь в истинного бога и в сына его человеческого, любить и прощать друг другу прегрешения… Стоило лишь научить их мычать: «отец наш, сущий на небесах! Да святится имя твое, да придет царство твое! Да сбудется воля твоя, на земле, как и на небе…» – …и жить становилось намного проще и веселее. И собранные с нищих медяки превращались в серебро, и невесть откуда появлялись и жареный козленок, и вино, и мягкие лепешки. В далеких городах находились друзья и родственники местных прихожан, которые встречали слугу божьего как самого дорогого гостя. И, самое главное, самое прекрасное – появлялось поразительное ощущение власти над душами этих ничтожных, нищих духом людишек, которые отбивали перед ним поклоны и лезли целовать руки.
