А ещё тут стояло зеркало в полный рост. Я надела очень мягкие на ощупь юбку, цвета пожухлой зелени, рубашку белую, почти такого же кроя как на всех здесь, с такими серебряными пуговками на плече и длинным рукавами. Юбка такая расклешённая, длиной миди, доходила до середины икры. Вот обувь мне не принесли, но пол достаточно тёплый, так что ладно.
Я уставилась на своё отражение – ну, вроде я. Хоть это радует. Оболочки, кажись, не сильно отличаются от оригинальной, финальной, конечной, как там ещё её можно обозвать, версии.
В целом неидеальность моей груди и живота этот наряд скрывал. Пояс у юбки широкий и достаточно плотный, так что надёжно удерживал мой животик-дружочек, выносивший двоих детей подряд, решивший до конца моих дней рассказывать об этом миру, и потому никак не желающий спрятаться обратно внутрь, стать плоским, как раньше, что бы там я с ним не делала. Попа моя, такая круглая, аппетитная, вспомнились слова Серёги. На глаза снова навернулись слёзы.
Так, отставить слёзы! Нарыдалась уже, пить хочется, жуть.
И я вгляделась в лицо и поняла, что выгляжу весьма прискорбно. Впрочем, чего я хотела – столько рыдать? Раскрасневшийся нос, прямой и который я всегда считала слишком крупным для моего лица, но на деле нос как нос. Хотя мама всегда мне говорила, что мои нереально здоровенные глаза компенсируют и уравновешивают моё лицо.
Мама всегда знает, что сказать, чтобы поддержать. Просто, как сейчас, помню себя лет в двенадцать, смотрящую в зеркало этими вот “нереально здоровенными” глазами цвета тёмной синевы, но бракованные, с такими карими прожилками в радужке, которые всегда меня бесили, словно даже глаза не смогли до конца определиться какого они цвета, вроде голубые, но нет всё-же вот там немного карие. Брови тоже были такие не определившиеся, у всех или прямые, или красиво изогнутые, ну, на крайний случай очаровательные уголки, а у меня словно боженька рисовал и рука дрогнула. Сломанные такие брови. Впрочем, спасибо, что были, и спасибо, что никогда не надо было ничего там красить, рисовать или татуировать. Скулы, щёки эти такие, даже не знаю – неподвижные. Когда я улыбаюсь, у меня прорисовывается этот мимический треугольник, а вот щёки стоят на месте. Губы полные, по крайней мере не тусклые, и тоже работали на меня, а то была бы беда с таким-то носом. Но, если я их поджимала, а я любила их поджимать, дурная привычка, то тут с носом начинал соревноваться подбородок.
И да, я знаю, что себя надо любить, а не вот это всё, но что тут поделать, когда видишь все эти недостатки, а когда тебе на них ещё и указывают постоянно.
“Носик мой”, – говорил мне Серёга и выносил меня, потому что, ну, понятно, что он любя, но, блин, серьёзно – “носик”?
Правда, надо признать, что, когда мне было семнадцать, меня всё это не останавливало – было плевать на нос, подбородок, плевать на задницу, я ею вертела, как хотела. Ух, сколько творила, сколько неприятностей находила эта задница на бедовую мою головушку. А как она тусила! Эгей! И где всё это? Куда делось?
И ведь я сейчас уже не могу назвать себя примерной женой и хорошей матерью. Со вторым вообще всегда был натяг, хотя я старалась, как могла. Но вот теперь меня постиг провал. Я как Титаник, а дети и их подростковые проблемы – это айсберг, мать его. И я иду ко дну. И всё уже не важно. А теперь так вообще… На меня смотрела зарёванная, уставшая и кажется окончательно поехавшая головой тётка.
