После возвращения группы с прогулки все сели за столики. На столах – жидкий суп, морковная котлета с кашей, детдомовская радость – компот. Санька – только за ложку, а ей – раз – и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке – снег.
– Ешь вдоволь! Учись старших слушаться!
На всю жизнь запомнила эту тарелку со снегом. На воспитателя обиды не держала: она не злая, просто так принято было воспитывать маленьких детдомовцев – в строгости.
А через два года мама вернулась. Худая, стриженая, постаревшая, совсем-совсем седая, обняла дочушку, прижала к сердцу, дрожащими руками протянула воспитателю помятую справку: «Гражданке Евдокии, освободившейся из заключения, разрешается забрать из Олонецкого детского дома дочь Александру, шести лет».
Санька узнала маму: у старушки в лохмотьях были мамины глаза, а в глазах – мамина любовь.
– Мамочка, где же ты была?!
– В тюрьме сидела, доча.
В тюрьме
Евдокия, работящая, справедливая, быстро стала в колхозе бригадиром. Работала бригада её на совесть. Закончилась посевная, посеяли зерно, осталось полмешка пшеницы. Один из бригады, многодетный сосед Иван, просит-умоляет:
– Сейчас домой приду – детям есть нечего, аж возвращаться не хочется, в голодные глаза детские смотреть… Дай хоть горсточку зерна, детишкам затируху сделаю…
И Дуня насыпала ему в карманы две пригоршни пшеницы.
Пошёл сосед домой, да, видать, не в добрый час. А по дороге:
– Иван, дай, что ли, закурить!
Он в карман полез – а оттуда зерно посыпалось.
– Ты где это зерно взял?
– Да вот Дуняшка дала…
Ну и им дали. Ивану четыре года, Евдокии – два. Хорошо, шёл сорок девятый. Десять лет назад, за то же самое получили бы расстрел с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не менее 10 лет. И осуждённые по этому закону, так называемому закону о трёх колосках, не подлежали амнистии.
А уж как молилась Дуня в лагере за дочку – знает только Царица Небесная. И Пресвятая Богородица помогла, не оставила: доча жива-здорова и мамке её вернули, что по тем временам случалось нечасто.
Старая сумка
После тюрьмы пришлось переезжать в другую деревню, искать работу: кто же доверит работать в колхозе расхитительнице социалистической собственности?!
Евдокия трудилась в геологоразведке разнорабочей, потом на лесозаготовках лесорубом, потом травму получила, и осталось одно подходящее занятие – лёгкий труд: уборщицей. Вёдра тяжеленные, грязь вывозила тоннами, но, по сравнению с лесорубом, полегче, конечно, получалось. А было в ту пору ей уже под шестьдесят.
Санька окончила четыре класса сельской школы, а больше классов в этой школе и не было. Нужно отправлять дочу учиться в район – а это для Дуни как нож острый, да в самое сердце. К чужим людям… И оставлять без образования дочушку тоже нельзя, вон она какая смышлёная растёт – большим человеком станет, может, врачом, может, учительницей…
А тут случилось непредвиденное. Мама ушла на работу, а у дочи каникулы, сама себя развлекает. Нашла в чулане старую дерматиновую сумку, в платок завязанную, развязала, содержимое вытряхнула. Вот справка мамина об освобождении, вот ещё бумажки старые… Читает вслух: папа убит, мама умерла, эта мама неродная…
Дуня заходит.
– Мам, а ты мне неродная, да?
Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.
– Мамочка, не плачь, ты мне самая родная! Только вот скажи: есть у меня братья и сёстры?
Долго думала Дуня: сказать или нет?
