А вот фрагмент протокола допроса от 30 марта 1986 года:
«Зовут меня Владимир Ильич Ульянов.
В квартирах рабочих на Васильевском острове, за Невской и Нарвской заставами я не бывал. Относительно предъявленных мне рукописей: 1) листок, на котором написано „Рабочее Дело“ и по рубрикам указаны разные статьи; 2) рукопись о стачке ткачей в Иваново-Вознесенске; 3) стачка в мастерской механического изготовления обуви, – отобранных, по словам лиц, производящих допрос, у Анатолия Ванеева, – объясняю, что они писаны моей рукой…; фактических объяснений о рукописях под рубриками 1), 2) и 3) я представить не могу».
Безупречно!
Продумано каждое слово, как и на следующих двух допросах – 7-го и 27 мая 1896 года…
7 мая Ленин тонко пытается выяснить источник сведений жандармов о деятельности «Союза» и заявляет: «По поводу сделанного мне указания на имеющиеся против меня свидетельские показания – объясняю, что не могу дать объяснений по существу вследствие того, что мне не указаны показывающие против меня лица…».
27 мая эта линия опять выдержана: «Так как по поводу предъявленного мне на предыдущем допросе указания, что есть сведения о моих сношениях за границей с эмигрантом Плехановым, мне не сообщено, каковы эти сведения и какого рода могли быть эти сношения, то я считаю нужным объяснить, что эмигрант Плеханов проживает, как я слышал, вблизи Женевы, а я ни в Женеве, ни вблизи её не был и, следовательно, не мог иметь с ним сношений»…
Причём это ведь линия поведения после полугодичной отсидки в одиночке, которая укреплению нервов и выдержки не способствует.
Конечно, дом предварительного заключения – не шлиссельбургский каземат… Заключённого Ульянова навещали мать, специально приехавшая в Петербург, сёстры Анна и Мария, невеста – Надежда Крупская…
Конечно, Ленин имел возможность ежедневно работать – вещь в тюрьме великая! – в том числе над материалами будущего труда «Развитие капитализма в России».
Но тюрьма есть тюрьма.
Запорожец, например, к концу первого года заключения заболел сильным нервным расстройством, позднее обернувшимся душевной болезнью… Побаливал Ванеев – у него началась чахотка. Здесь, в стенах «предварилки», перерезал себе горло осколком стекла инженер Костромин. Мария Ветрова, арестованная по делу Лахтинской типографии народовольцев, в стенах Петропавловской крепости облила себя керосином, подожгла и сгорела[47].
Из такой же, как и у Ленина, одиночки его товарищ по «Союзу борьбы» Михаил Сильвин писал невесте:
«Трудно совладать с унынием, – всё те же стены, та же грязь, тот же шум, а тут ещё погода пошла под осень, дни стали короче, хмурое небо висит сырым, душным, неприветливым покровом, дождь однообразным звуком стучит по крыше и в окна, отдаваясь в моей душе невесёлой мыслью „я тебя доконаю, я тебя доконаю“…»[48]
А ведь Ленин видел те же стены и хмурое небо, слышал тот же шум дождя. Тюрьма есть тюрьма…
Выручал строгий режим, обязательная гимнастика перед сном. Уже из сибирской ссылки – в письме к матери от 7 февраля 1898 года – Ленин делился тюремным опытом с младшим братом. Дмитрий Ильич, медик-пятикурсник, 7 ноября 1897 года был арестован по делу московского «Рабочего союза» и помещён вначале в одиночку Тверской полицейской части, затем – в «Бутырку» и, наконец, в одиночную камеру Таганской тюрьмы[49].
Мария Александровна написала сыну, что брат в тюрьме начал сдавать, и Ленин подробно инструктирует:
![Bo][ing Day истребить «колхозника»](/uploads/covers/fe/bo-ing-day-istrebit-kolhoznika.jpg)
