– Раба Божья Валентина, так и напиши, не забудь. – И заплакала, просто так.
Чуден мир, если им любоваться, чуден! Даже имена совпадают. Если бы ты знала, кто ты сейчас… раба Божья Валентина. Почему ты ничего не знаешь о себе? Почему мы беззащитны, как брошенные дома, кто хочет, тот и хозяйничает внутри?
– Баба Валя, не надо! – Решаю оставить бумажку среди других бумажек, может, и вправду зайду? Куплю пару свечей по десять… или нет, по пять рублей: одну за здравие, другую за упокой; оставлю записку. Главное, алтари не перепутать: справа за здравие, слева за упокой; по-моему, так. По правую руку от Спасителя спасенные, по левую пребывающие в геенне огненной. – Не плачьте, баба Валя, пустое!
Лет пятьдесят назад кто-то с радостью целовал твои слезы. Тот, кто с радостью целовал твои слезы, не мог видеть глубоких морщин твоих (его бы вывернуло наизнанку, сумей он только представить эти трещины), но они были всегда, они записаны за тобой. Тебя любили вместе с ними!
Ты показываешь нам сущую малость,
Ты показываешь ровно столько,
Чтобы мы не потеряли рассудок,
Чтобы мы дорожили им.
Как бы нам изменить рассудок,
Потерять и найти рассудок,
Как бы нам заменить рассудок,
Чтобы видеть, что знаешь ты?
Безумно косноязычно…
Я огляделся. Поток огибает меня словно камень: никто не заденет словом или плечом; сумкой, груженной колбасой, макаронами, хлебом; взглядом, тяжелым как сумка с колбасой, с макаронами, с хлебом; никто не накормит колбасой, макаронами, хлебом! – не отодвинет, застрявшего в этих дверях, уставшей рукой.
– Послушайте!.. – Некто с брюшком и залысиной шарахнулся в сторону; по-моему, женщина лет сорока пяти… нет, не уверен. – Постойте!..
Никогда не умел объясниться в любви – тут же, вместо округлых форм возникали углы, – мгновенно (после первой крови) сдавался.
– Постойте!.. – Мужчина, споткнувшись на входе, ускорил шаги.
– Вы не подскажете? – Нет, никто не подскажет. Она не подскажет!
– … ы-ы-ы… не подскажете… ы-ы-ы?!.
А без любви – пожалуйста: сочные груди, круглая задница, – все хорошо без любви. Зубы – кораллы, глаза – аметисты, кожа как бархат, волосы шелку подобны, – когда без любви.
А без любви… круглая задница ты!
– Стыдно тебе, стоит тут, меня заслоняет, – старушка бормочет под нос, – дал-то всего три рубля. Бога побойся.
– Пять.
Раба Божья быстро и часто моргает. Такое бывает: что-то себе бубнишь и вдруг отвечают.
– Все хорошо, баба Валя.
Старушка перестала моргать.
– Стой здесь, не уходи.
– Сыночек, даже на хлеб не хватит!
– Договорились?
Старушка согласно кивает:
– Ей-богу, не хватит! – Крестится. – Вот тебе крест!
– Не уходи, я мигом.
Молочный, мясной, хлебный, кондитерский, следом винный, – я проскочил с разбега отдел и вернулся назад.
Лучше всего в хлебном: румяные детские щеки, все эти булочки-булки. Хуже всего в мясном.
В кондитерском было нудно, не то чтобы людно – долго. Продавщица в красном берете, с глазами, как мармелад, очередь из ничего создавала. Я, удлинив на человека хвост, приготовился ждать. Двести «Мечты», двести «Гусиных лапок», двести «Москвички»… что еще надо взять?
– Нельзя ли чуть-чуть живее?..
Двести «Мечты», двести «Гусиных лапок», двести «Москвички»… двести «Му-му»… Стоим, будто время в аду! Двести «Му-му»… Я посмотрел в окно: небо серо как кассовый аппарат. Ну?! пробивайнетомипробивай быстрее! выдай свой (еле сдержался какой) чек!
