— Народ-то там добрый живет, но дюже болтливый, — говорил Добролюб, обвязывая ей рукава заговоренными тесемочками, — особливо, когда не нужно. Нрав-то простой, никто вреда друг-другу не чинит, вот и не думают, чего можно молоть, а чего не надобно.
Солнце уже успело перевалить за полдень, а они — пройти к тому времени больше восьми верст[3], когда заметили впереди сидящую на земле женщину, устало откинувшуюся спиной на ствол дерева. Ее зеленое платье, доходившее ей до самых пят и расшитое золотыми узорами, было местами порвано и сильно испачкано землей. Растрепались, рассыпавшись по плечам, некогда собранные в длинную тугую косу светлые волосы. С лица сошла краска, сделав его болезненным, прозрачно-белым. Она сидела с закрытыми глазами, откинув голову на темный ствол, и держалась одной рукой за кровоточащий живот.
— Мама! — вскрикнула девочка и опрометью[4] бросилась вперед, на ходу перепрыгивая выступавшие корни и цепляясь подолом рубахи за тонкие ветви подлеска. Упав рядом с матерью на колени и, не в силах сдерживать вырывающиеся рыдания, она крепко прижалась к здоровому боку, уткнувшись мокрым от слез лицом в плечо бледной женщины.
Веки раненой дрогнули, и она медленно, так, словно это стоило ей больших усилий, открыла глаза и слабо улыбнулась побелевшими сухими губами.
— Доченька, ты цела, — прошептала женщина, и по ее щекам потекли слезы. — Леонушка, девочка моя, ну что же ты плачешь, хорошая моя, — она тихонько сжала дрожащей от слабости рукой маленькую ладошку дочери и нежно погладила большим пальцем ее запястье, — все хорошо, родная, все хорошо. Какая же ты у меня умница.
Тут она наконец заметила приближающуюся Ружену и расслабленно выдохнула.
— Веда, я …
— Ну-ну, Лика, потом, все потом, — сказала Ружена, снимая заплечный короб и усаживаясь рядом с раненой. — Эко, как далеко тебя выкинуло, что ты больше суток блуждала. Еще дальше, чем дочку твою. Да-да, не смотри на меня так. Твою девчушку выбросило посреди леса, версты за три от меня. Все ж хорошо, что мы решили подстраховаться нитями. Видела бы ты, в каком виде я нашла ее на крыльце своего дома. Но добралась, и то хорошо…
Первым делом Ружена достала из своего короба деревянную баклажку с водой и дала раненой напиться, после чего сразу протянула ей толстый ломоть хлеба.
— Так, пусти-ка меня, Леонка, дай матушку твою осмотреть. — Ружена отодвинула потихоньку начавшую успокаиваться Леону и осмотрела глубокую рану. Недовольно поцокав языком и взволнованно посмотрев на Марелику, она выудила из короба вощеную[5] холстину, и, разложив ее подле себя, стала быстро доставать из короба и раскладывать на ней разные бутыльки из темного стекла, маленькие баночки, свертки чистых перевязочных лент и много разных мешочков со звенящим содержимым.
***
Девочка проснулась с рассветом. Она сонно перевернулась, отворачиваясь от льющегося из окна света и вновь погружаясь в сладкую дрему. Но сквозь пелену сна до нее доносилось чувство неправильности, что-то неприятно царапало ее изнутри, мешая вновь провалиться в безмятежный сон.
Она вдруг распахнула глаза и рывком села в постели, растеряно глядя на опустевшую половину тюфяка. Сердце сжалось от неприятного предчувствия и страха. Мгновенно вскочив и едва не запутавшись в тонкой перине и проминающемся от ее ног тюфяке, девочка кинулась к выходу и быстро спустилась с чердака по приставленной деревянной лестнице.
