Она, вся покрытая мокрыми повязками с чем-то темным и резко пахнущим, лежала в крохотной узкой комнатке, едва ли больше той кладовой, где их старенькая ключница хранила чистильную утварь. Постелью девочке служила огромная, застеленная мягкой периной и тонкою простынею куча сена. Комнатка была настолько маленькой, что ложе занимало едва ли не треть всего свободного пространства, да так, что девочка едва не упиралась макушкой и носками в шероховатые бревенчатые стены. Сбоку же ее пригревала от чего-то теплая и единственная здесь каменная стенка.
Вокруг все было увешано полками, заставленными всевозможными баночками из темного стекла, узкими бутыльками и глиняными горшочками. На пузатых сосудах и плоских стеклянных бутыльках виднелись начертанные белым угловатые знаки, напоминающие какие-то чудны́е буквы. От полки к полке и вдоль толстых деревянных балок, под потолком, растянулись веревки с привязанными кривыми кореньями и пучками еще свежих благоухающих трав. А прямо над ней висели связки тоненьких веток с молодой листвой.
Девочка наморщила лоб, вновь прикрывая глаза, и постаралась сообразить, как тут очутилась. Как же это она не почувствовала, что ее перенесли?.. Она бросила взгляд на пробивающийся из-под полога свет. Кажется, уже день... А значит… Мамочка! Она должна быть уже здесь! Девочка взволнованно представила, как сейчас войдет мама, обнимет ее, и они вместе поедут домой. А в саду их встретит уставший, но целый и невредимый тятенька[1]. Внутри что-то встрепенулось, а на душе стало так тепло, что девочка невольно улыбнулась, чувствуя, как сжимается от предвкушения нутро. Тятя наверняка уже изловил и строго наказал негодяев. Это он еще не знает, что они обижали маму… Но вот они вернутся, и она все ему расскажет!
Она пошевелилась, пытаясь встать с постели. Но, едва приподнявшись, тут же рухнула обратно с еле слышным болезненным стоном. По телу прошла волна тупой боли, вызывая тошноту, и к горлу подкатил ком желчной горечи.
Холщовый полог сдвинулся, и, тут же позабыв о своей боли, девочка радостно замерла. Но в проеме, к ее огорчению, показалась вовсе не мама, а незнакомая старая женщина…
— Ну, что ты, дитятко, очухалась? — мягко спросила она и полностью сдвинула полог, впуская в комнату солнечные лучи.
Дневной свет пролился в полутьму закутка и болезненно ударил по глазам. Девочка резко зажмурилась. Она ощутила, как прогнулся край тюфяка, а следом, проморгавшись и утерев заслезившиеся глаза, смогла и рассмотреть присевшую рядом женщину.
На ее приятном светлом лице глубокими морщинами прорезалась сочувственная озабоченность. Осторожно приподнимая тряпицы, она заглядывала под них, хмурилась и тихонько опускала обратно.
Женщина была худа. Но то была не болезненная старческая худоба, что присуща тем, кто уже усыхает, почти отмерив свой век. Нет. От незнакомки веяло здоровой статью и жизнью. Увидев ее со спины, никто бы и не подумал, что перед ним не юная дева, а почтенная старая женщина. И лишь туго собранные на затылке волосы могли выдать возраст. Некогда они, видно, были темные, но теперь, на пробивающемся в комнатку свету, все же было видно, что они давно уже блестят сединой. А только назвать ее старушкой у девочки все равно не повернулся бы язык — слишком уж ясный и глубокий взгляд, слишком прямая спина и уверенные движения. Конечно, ей и раньше приходилось встречать старушек, но выглядели те совершенно иначе. Та же старенькая ключница Третьячка — она была горбатенькая и кругленькая, как горшочек, и ходила медленно-медленно, все повторяя: «Умилушка, обожди уж старуху. Не поспешаю я за тобою».
