– Идите, идите! – Илль долбила меня в спину пальцем. – Еще упирается.
Я, собственно говоря, уже и не упирался.
А в мобиле она опять сидела притихшая, и опять на полу, обхватив колени руками. А я верхом на сиденье, лицом к ней, и опять беззастенчиво глядел на нее во все глаза и думал: что это я так радуюсь? И понял – это потому, что сегодня она – такая, какая есть, и я до последней ее реснички знаю, какая же она – настоящая, а когда знаешь человека так, как умудрился я узнать Илль, тогда он тебе в какой-то мере уже принадлежит.
Я знал, что, когда мобиль приземлится, мне будет худо. Уж тут-то она разочтется за то, что сейчас ей приходится сидеть, прижав к груди острые коленки, и терпеть мой беззастенчивый взгляд.
Так и было. Илль выскочила первая, едва мобиль шлепнулся на снег, я кинул ей все ее снаряжение и неловко выпрыгнул сам, слегка подвернув ногу. Хорошо еще, что она не видела: я не сомневался, что такой факт послужил бы у нее поводом для насмешек, а не забот.
Склон был великолепен. Он так и располагал к тому, чтобы свернуть себе шею на бесчисленных пнях, уступах и поворотах. Да и тени были длинноваты – солнце уже садилось.
– Готовы? – крикнула Илль. – Для начала предлагаю пятнашки, вам сто метров форы. Удирайте!
– Думаете, откажусь?
Я взмахнул палками и ринулся вниз. Где-то высоко-высоко за моей спиной раздался пронзительный птичий крик, и тут же я почувствовал, что меня догоняют. Не прошло и двух минут, как тонкая лыжная палка весьма ощутимо приложилась к моей спине и черный проворный чертенок замелькал уже где-то впереди. Ну ладно же! И я, вместо того чтобы обогнуть довольно неприятный уступ, образующий трамплин не менее трех метров, ринулся прямо на него, рискуя врезаться в непрошеный кедр, который торчал явно не на месте. Но оказывается, она ждала от меня именно этого, потому что, не видя меня, она вдруг резко затормозила и пропустила меня вперед, даже рукой помахала.
Нетрудно догадаться, что сквитать счет мне не удалось. Я присел на корточки и признал себя побежденным. Вид у меня был потрепанный. Извалялся я как медвежонок, меня можно было бы и пожалеть.
Илль подпустила меня поближе. Я так и ехал на корточках, волоча палки за собой.
– Сдаюсь, – сказал я кротко, – иссяк.
Илль слегка наклонила голову и посмотрела на меня, прищурив один глаз. Одна бровь выражала у нее презрение, а другая – сострадание.
– Во́да-во́да-неотво́да, – сказала она, – поросячая порода.
У меня перехватило дыхание.
– Что? – догадался я переспросить.
– А то, что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят!
Если бы я не сидел на корточках, я стал бы перед ней на колени. Я был наконец на Земле.
Илль почувствовала, что сейчас я брякну что-нибудь сентиментальное. Она подняла ладошку в пестрой рукавичке:
– Только без лирики, я ее боюсь.
Я кивнул. Какая уж тут лирика! Я не имел на нее ни малейшего права.
Мы тихо и долго ехали вниз. В долине было уже темно. Снег почти везде стаял, лишь возле камня виднелись небольшие серые плешины. Мы сели на глыбу. Ее прикрывало что-то шероховатое – не то мох, не то лишайник. Я в этом не разбирался.
– Да, – констатировал я печально, – после инструктора по альпинизму кататься с таким дилетантом, как я…
Илль пожала плечами:
– Туан гоняется по горам один, как шальной козел. Ему нужна прекрасная незнакомка.
– Ну, взяли бы Лакоста.
– Он неженка, не любит холода.
– Что же он торчит на станции? Тоже ждет незнакомку?
