– Лешего надо вернуть в прежнее его докисельное состояние. И добыть рецепт этого самого киселя. Для нас.
– Для кого это – для вас? – зачем-то переспросил я. Ох, не в своей я всё-таки был тарелке, не в своей.
– Как это для кого? – недобро прищурилась хвостатая администраторша. – Для нас Машкой, разумеется.
– А соблазна не будет свои порядки начать устанавливать?
Увидев на лице Аделаиды Ивановны готовность немедленно обидеться, я предостерегающе поднял руку.
– Ладно, ладно. Шучу я, шучу. Когда тронемся-то?
Тронулись почти сразу. Машка на прощание ещё о чём-то пошепталась с Аделаидой Ивановой, но мне уже было на это наплевать. Кота на дубе не было, что немного меня расстроило – я хотел было напомнить ему про роту нетрезвых товарищей. Как бы-то не было, солнце было высоко, идти, как сказала Машка – недалеко, но все ноги обобьёшь; и я потопал навстречу своей судьбе.
Дорога и в самом деле оказалась разухабистой: переплетённые корни как будто специально лезли под ноги, еловые лапы ежово скользили по лицу, солнечный луч, бьющий в просветах по глазам и золотящий липнувшую к телу паутину, только усиливал и без того разительный контраст между чащобой и остальным миром. Мы обошли стороной бивак богатырей, чтобы не попасть в поле зрения гулких хмельных голосов, и некоторое время кружили по болоту, под безрадостное кваканье лягушек. Машка давала мне последние инструкции: ни в коем случае не называть своего настоящего имени («от сглазу»), ничего не пить и уж точно не есть («здоровее буду»), ни о чём не расспрашивать (мол, умников бабка на своём нескончаемом веку повидала немало). Наконец пришли. Избушка, заботливо прикрытая лапами двух сросшихся здоровенных елей, с почти полностью спрятанными под зелёным мхом куриными ногами, воображение не впечатляла. Но вот облик её обитателя, вышедшего на порог посмотреть, кого это там несёт, напрочь разбивал все стереотипы, заботливо выпестованные в своё время в гримёрке «Мосфильма». Нет – и космы седых спутанных волос, и костистое сморщенное личико с носом-крючком, и груда тряпья на высохшем тельце – были те же, что и в моём далёком детстве (бабка явно использовала киселёк не для омоложения, имидж есть имидж, нечего зря народ дурачить), но вот глаза… Они смотрели на меня безудержной синевой, радостные и недоумённые одновременно; а когда старуха сощурила один, как будто подмигнула, я не выдержал и заулыбался во весь рот. Машка толкнула меня локтем в бок и шепнула в ухо:
– Чё лыбишься? Не её это глаза. Кто-то слепой по миру бродит…
Мурашки побежали у меня по спине. «Душу прячет… Вот это гримёр так гримёр»
Бабуля заговорила первой, противным старческим голоском, но смачненько так:
– Машка, ты кого это привела? Как звать-величать молодца?
– Семёном звать, – чинно ответствовал я вместо Машки.
– Сенькой, значит… – Бабка без всякого стеснения зыркала по мне синевой. – Ну заходи в дом, Сеня, чё на пороге-то стоять. А ты, Машка, иди. Иди, кому говорю! Без тебя разберёмся, что это за гость такой.
Поднявшись по толстенным, явно дубовым, ступеням, я очутился в избе. Сразу бросились в глаза русская печь с большущим окном, выскобленный стол с лавкой, кованный сундук с витиеватой позолотой, закрытый на амбарный замок. Метла и ступа опрятно стояли в углу. Чистота в избе вообще была на грани аматофобии.
Яга усадила меня за стол, на который шустро поставила глиняные кувшин и кружку.
