Оно было такое светлое, чистое, обитое палевой кожей. Только тут Грег почувствовал взгляды пассажиров – они разом обрушились на него, удивленные, недоуменные, брезгливые. Эти люди видели невозможно грязного, ободранного, окровавленного бродягу, а скорее всего – преступника. Грузная женщина, занимавшая место рядом с тем, где он хотел сесть, покосилась на Грега и привстала, собираясь подвинуться ближе к окну. И в этот момент автобус тряхнуло на повороте, Грег взмахнул руками, теряя равновесие, облепленные грязью ботинки заскользили по полу, пальцы сомкнулись в сантиметре от поручня, и он затормозил падение, только упершись черной исцарапанной ладонью в обширное плечо пассажирки.
Несколько секунд она ошеломленно хлопала накладными ресницами, – Грег успел выпрямиться и пробормотать извинения, – и тут она зажмурилась и завизжала противным душераздирающим голосом. По головам пассажиров прокатился ропот, перерастая в неуправляемую волну агрессии. Кто-то крикнул, чтобы остановили автобус. Несколько мужчин повставали с мест. Грег затравленно огляделся по сторонам, бросил взгляд в темноту за окном, пронизанную слепящими фарами легковых машин – среди них могла быть и та, черная…
Он вцепился в поручень обеими руками, на которых грязь, смешиваясь с кровью, подсыхала бурой коркой, – вцепился мертвой, отчаянной хваткой.
И тут я положила сверху свою руку в светлой перчатке и, обернувшись к пассажирам, раздельно сказала:
– Извините нас, пожалуйста.
Оказывается, я уснула и проспала почти двадцать минут, прислоняясь через неестественно изогнутое запястье ко вздрагивающему оконному стеклу. Автобус покачивало, темнота мирно светилась сквозь оплывшие буквы слова «ненавижу», написанного мной на запотевшем окне. А может, и не мной – во всяком случае, указательный палец моей перчатки уже высох, и вообще, все это было слишком давно.
Я размашисто протерла окно тыльной стороной ладони, сняв перчатку, и снова натянула ее на влажную руку. В конце концов, просто не надо было к нему переезжать. Если бы мы встречались, как раньше, по субботам, это могло бы продолжаться неопределенно долго. Другой вопрос, зачем – но могло бы. И не пришлось бы сейчас ехать неизвестно куда на ночь глядя… только и всего. Больше ничего бы не изменилось.
Надо же, я уже сейчас плохо помнила его лицо – только перебитый нос и детские пухлые губы. Вообще-то он был хороший, такой наивный и неловкий, похожий на медвежонка. Все тело – тело я помнила гораздо лучше – в дремучих черных волосах, большое, тяжелое, сильное. Он любил носить меня на руках. Правда, последнее время все чаще не туда, куда я хотела, – я пожала плечами и тихонько рассмеялась. Последняя фраза, которую он мне сказал: «Спорим, я не дам тебе выйти отсюда?… Спорим, ты вернешься?!»
За темным окном угадывалась зубчатая стена леса, накладываясь на четкое отражение моего лица. Вглядываясь в темноту, я принялась сочинять адаптированный вариант этой истории для Марты. С Мартой мы не виделись года два, да и раньше не настолько дружили, чтобы вот так вламываться к ней среди ночи с намерением поселиться как минимум на пару дней. Но у Марты всегда, сколько я ее помню, лежали в сумочке дамские романы в бумажных обложках. И она плакала над ними совершенно искренне, не жалея туши на ресницах.
Начать надо с фонтанчика.
…Тонкая струйка фонтанчика для питья, падая на мраморный ободок, разбивалась пылью брызг, на которых дрожала маленькая радуга. Молодой спортсмен пил долго и жадно, его широкие плечи, усеянные бусинками пота меж черной курчавой порослью, тяжело вздымались. Отпив последний большой глоток, он выпрямился и посмотрел на меня, детским движением большой руки вытирая пухлые губы.
