Я поднялась на третий этаж. Лестничная площадка в этом доме была необычной планировки – полукруглая, как солнышко на детских рисунках, двери расходились от нее широкими лучами, не то пять, не то шесть, – почему-то было трудно определить их количество на глаз, не пересчитывая. Я подошла ко второй слева двери – вторая слева, без вариантов, – и несколько раз нажала на кнопку звонка. Никто не отвечал, и после паузы я позвонила еще – безрезультатно. Марты не было дома или же я ошиблась зданием… нет, Марты не было дома. Эта рубиновая пуговка звонка, я ее хорошо помнила, потому что…
И стало больно, страшно больно, ведь и у него тоже была такая пуговка на двери, и я вспомнила – а по жесточайшему договору с собой я не имела права вспоминать… Взять себя в руки, думать о чем-то другом, о ком-то другом, о том же спортсмене с черноволосыми руками… это хотя бы романтично… это хотя бы глупо…
Оказывается, открылась первая справа дверь, – а я и не заметила, и пожилого человека, который вышел на площадку, я в упор не узнавала – даже, когда он поздоровался со мной как со знакомой, даже, когда пригласил войти, даже, когда я согласилась…
Ночная лампа светилась мягким тусклым бледно-желтым светом – но он все равно набросил сверху клетчатое покрывало. Слишком устали глаза. И вообще, он слишком устал от света.
Зрение уже не корректировалось ни толстыми очками, ни новыми немецкими линзами, – и припаять микроконтакты он поручил студенту-радейщику с четвертого этажа. Может быть, поэтому не получилось. Хотя что там, он точно знал, что не поэтому.
Он уже лет десять как привык думать о себе в прошедшем времени. Я жил в предместье, я был женат, я работал в Сент-Клэрском университете, имел докторскую степень… Я любил, я предпочитал, я терпеть не мог… Все его желания безнадежно гнездились в прошлом. Вот почему.
Придется испытать на ком-нибудь другом. Достойное занятие старого ученого-маньяка: эксперименты на живых людях. Ни с кем не согласованные, абсолютно противозаконные. Да и над кем? Круг его общения давно укладывался в число пальцев одной руки. Разве что этот студент с четвертого этажа, худенький мальчик в очках и с неизменно никаким выражением лица – бывают ли у него сильные желания?
Лиловые старческие пальцы осторожно пощупали отведенный до предела рубильник под полукруглой шкалой с мертвой стрелкой на нуле. Может, все-таки студент неправильно припаял контакты. Или он сам допустил какую-нибудь чисто техническую ошибку… вряд ли. С тридцати лет он представлял себе устройство машины настолько точно, что мог воспроизвести его чертеж прутиком на песке с завязанными глазами. Тридцать лет… Тогда было достаточно и желаний, и песка, и прутьев. Но не было четырех стокаратовых бриллиантов, километров золотой проволоки, немецкой оптики и швейцарских микродеталей, изолированного помещения, ориентированного на магнитный полюс, не было ни денег, ни разрешения университета на эксперименты. Попросту не было времени. Время расходилось тогда по секундам: он читал лекции на шести потоках, писал статьи, вел тему на кафедре, которой позже стал заведовать, подрабатывал репетиторством… И была Розалия, которая не мыслила воскресенья без оперы и лета без морского побережья, и еще мог бы быть сын… Черт, опять это прошедшее время, нереализованное и невозвратимое… Если бы он создал тогда эту машину, она тоже принадлежала бы теперь прошлому. Открыл, изобрел, прославился… а стрелка осталась бы неподвижной. И это все.
