Если я позволяю себе ложь, это войдет в привычку, и в какой-то момент ложь станет для меня правдой, а правда – ложью.
Если я позволяю животным, низменным страстям владеть мною, я стану животным в худшем смысле этого слова.
Если, если, если…
Остановись. Почему ты говоришь «если»? Разве ты отчасти уже не таков? В твоей жизни не было предательства, зависти, алчности, блудного срама, гнева, злости? Слово «если» может быть применимо лишь в одном смысле – если ты сейчас же это не увидишь, не признаешь в себе самом, если ты не ужаснешься, не содрогнешься, если из груди твоей не вырвется глубокий, печальный стон, стон непоправимого горя, который должен перейти в плач о самом себе, на всю жизнь.
«Господи, спаси меня, погибаю» – вот главный лейтмотив всей нашей духовной жизни, вот смысл.
Не я ли, Господи…
Это выражение становится моим спутником по Иерусалиму, куда бы я ни пришел, к чему бы ни прикоснулся, во мне звучит эта фраза.
Злой параноик, безумный царь Ирод. Не я ли, Господи?
Воины, убивающие младенцев. Не я ли, Господи?
Злочестивая Иродиада и танцующая легкомысленная Саломея. Не я ли, Господи?
Слабовольный царь, ради неосторожного слова перед гостями не сумевший отказать в казни Иоанна Крестителя. Не я ли, Господи?
Тщеславные фарисеи и саддукеи, ослепшие в своей гордости, по сей день не видящие в Боге Бога. Не я ли, Господи?
Кричу: «Осанна!» – а завтра в жизненных искушениях и скорбях распинаю Господа своими обидами. Не я ли, Господи?
Лицемерно омываю руки с Пилатом, малодушно сваливающим вину на других и тем самым благословляющим убийство. Не я ли, Господи?
В каждой улочке Святого Града, в каждой исторической его точке мне находится место. Среди предателей, блудников, убийц, лжесвидетелей, лицемеров во мне звучит набатом: «Не я ли, Господи?» Не я ли? Я.
Я больше не верю в себя. Но человек без веры умирает. Он должен верить – это его стимул жить дальше.
Господи, я не верю в себя. Я верю в Тебя. Верую, Господи, помоги моему неверию.
Спаси мя, погибаю.
* * *
Иерусалим. Храм Гроба Господня. Я получаю сообщение с отчаянной просьбой о молитве за близкого человека.
Не кувуклия, не Голгофа, не камень помазания. Я забиваюсь в пещерную щель одного из тихих приделов. После всех пережитых покаянных моментов паломничества, утвердившегося видения своего иудства, ничтожества, во мне нет слов, просьб, прошений. Только глубокий скорбный вздох в сердце: «Господи!» В этот момент я вдруг перестаю быть как единоличная персона, как сам в себе. Во мне молится Бог, Он заполнил все мое существо. Он – это Я. И Я – это Он.
Аллегория сосуда, наполненного благодатью, здесь не подходит, она не точная, ибо остается разделение: сосуд и благодать, каждое само по себе в своей природе. Это скорее похоже на раскаленный металл, когда природа огня вошла в естество металла, и они стали одним. Это уже не огонь и не металл, это раскаленный металл.
Бог молится во мне, и Он чудотворит, решает невозможные вопросы. Человекам это невозможно, Богу возможно все. Это аксиома. Я в своем ничтожестве не могу ничего. Он может все. Я переполнен тайной.
Не я уже живу, но живет во мне Христос. Это удивительно, трепетно, необыкновенно. Пусть это длится вечно.
Но уже завтра… Завтра наступит завтра.
Не я ли, Господи?!
