Лети за вихрем - страница 26

Юноша закрыл глаза, каким-то внутренним чувством ощущая полет этих малых водяных частиц. В каждой дождевой капле был осколок луны, которую так редко видит бездна. В каждом его сне была бездна, которую следовало скрывать от луны и солнца.

***

Мальчик проснулся в полночь двенадцать лет назад оттого, что луна светила в окна. Не мог спать: слишком уж сильно она звенела. Мама слышит, ей грустно. Кларинка не слышит – задремала, усевшись в кресло, чего ей не разрешалось, шитье лежит у нее на коленях, а свечка совсем догорела.

Босые ноги мальчика переступали по холодным каменным плитам: он еще слишком мал, чтобы ходить бесшумно, слишком мал, чтобы помнить о том, что надо надеть туфли… Впрочем, его обувь няня прятала на ночь куда-то в высокий шкаф. Она говорила: чтоб мыши не забрались. Все удивлялись причудам старушки: какие еще мыши, если непомерными усилиями госпожи Венцеславы замок содержался в полнейшем и нерушимом порядке, где каждая досочка в паркете и каждое зернышко в амбаре имели свой счет и занимали строго отведенное место… А няня все-таки видела мышей, ведь эти маленькие зверьки приходили именно к нему, – так уж повелось с самого начала. Мама – та тоже видела.

Привечать маленьких серых друзей надо было тайком от няни, – она мышей боялась. И от тетушки, – та их просто не любила, потому что они были бесполезными и даром ели хлеб. Ну и пусть даром: они слишком маленькие, чтобы работать, да и едят каждая по крошке. Мальчик всегда говорил им, чтобы они прятались, когда рядом кто-то из семьи, даже мама… Она их тоже не очень любила: просто согласна была любоваться на то, как он с ними возится. Мама вообще не любила никого и ничего, кроме сына и доктора Маркуса, только говорить об этом ей было страшно, – это был ее секрет.

«Мааам, смотри!» Мыши становились на задние лапки, таращились на него черными глазами-бусинками, при попытке протянуть к ним руку смешно щекотались усами. Мыши жили очень быструю жизнь маленьких зверушек, потому их торопливые мысли, которые мальчик разбирал лишь с пятого на десятое, не удерживались в голове. Его самого они, надо понимать, вовсе считали медленным бездумным великаном: наверно он был для них как для него – деревья.

«Смотри-ка, они тебя любят, – говорила мама. – Все их гоняют и пытаются извести, а ты добр к ним, – и они тебя полюбили. Ну нет, гладить их не надо, мало ли… Осторожно! Господи, как у тебя получается их не спугнуть?»

Мама светилась и кружила, она была самой сильной в этом мире, – такой сильной, что ее душа упиралась в облака на небе. Почему она такая добрая? Потому что он – ее часть. Нарядное платье из мягкого бархата совсем не шуршит, когда она ходит, – словно сны или совиные крылышки, теплая ладонь ложится на его макушку: «Молодец, мой хороший, ты все делаешь правильно. Заботишься о том, о ком больше некому. Это называется милосердием: мне оно далось лишь с годами, а ты с ним родился».

Последние слова она говорила не ему – себе, и что-то в ее сердце им отвечало.

Он плакал вчера, плакал сегодня, – глядя на то, как плачут другие, но не очень-то понимая, с чего это они. Странная игра – положить человека спать в каменную кровать. Закрыть сверху.

– А? – Кларинка спала чутко. – Вы чего, барич? Не спится? Водички? Яблочка?

– Не… Спи, Кларинка.

Мальчик очень хотел, чтобы она заснула, – так и вышло: девушка снова закрыла глаза. У него часто получалось сделать так, как он хотел. Хотя и не со всеми: мама была слишком сильной и упорной, а отец – его было просто жалко, потому что он и так был сломанным где-то внутри, под своими латами. Маме почему-то было его то жаль, то противно смотреть.