Лето радужных надежд - страница 21

– Черт!

Юля подняла крышку. Тонкая отвертка воткнулась острием в гущу шестереночек, как палка в муравейник. Юля вынула отвертку, но вред уже был нанесен: одно зубчатое колесико погнулось.

– Ой! Ое-ей! Мамочки!

Юля скорей закрыла и завинтила крышку. Тронула горбатую стрелку – та стояла неподвижно. Если раньше она с трудом могла сдвинуть стрелку таймера на четверть круга – что и означало путешествие длиной в четверть часа, то теперь стрелка стояла на месте как вкопанная. Нет-нет, нет, никак. Никакими усилиями не получалось повернуть ее ни на миллиметр, будто стрелку приклеили, приварили.

– Ну почему? Я ведь циферблат не трогала! – воскликнула Юля.

Но предъявлять претензии магическому таймеру было бессмысленно. Она сама была виновата. Пожадничала! Целого мира, распахнутого перед ней на пятнадцать минут, ей было мало. Ах, мало? И волшебная дверь закрылась.

Майя тяжело опустилась на пол. По ковру разлетелись полы ярко-алого шелкового халата с японскими журавлями. Левое колено предательски заныло, но Майя только усмехнулась. О, блаженные пустяки! А ведь она когда-то даже жаловалась на это колено… Теперь она знает, что такое боль, вот только жаловаться уже не хочется, да и некому. Умеренные, с иронией произносимые сетования на мигрень, колени, спину, сердце – это нормально и уместно, хоть подругам жалуйся, хоть коллегам. Но рассказ о буднях ракового больного был бы почти таким же нарушением приличий, как появление посреди званого обеда повешенного, который бы стал в красках расписывать свои страдания в петле.

Нет, колени – пустяк, и сегодня ей сетовать не на что. На следующий же день после примирения внука и сына ее отпустила хватка боли, словно боль была ее личным наказанием за их взаимную нелюбовь, наказанием ей за то, что она, сама не заметив, неправильно вырастила своих мужчин, что-то фатально упустила. А теперь они помирились – и ей нет нужды принимать опиаты.

На нижней полке шкафа стояли толстые тома фотоальбомов, лежали пачки фотографий в конвертах. Надо разобрать это. Просеять черно-белые и цветные снимки, оставив только три-четыре… ну хорошо, дюжину! Но не больше. Да, это суровая редактура, но надо только не поддаваться иллюзии, будто она редактирует свою жизнь. Нет, она совсем не собирается заниматься обрезкой десяти миллионов мгновений – уникальных, обыденных, невероятно разных – до трех или десяти кадров. Это не про саму жизнь. Все равно как если бы Майя была крупной рыбой (рыбой-красавицей, в серебряной чешуе), а сейчас собиралась уплыть – ну да, просто уплыть из своего родного пруда – в далекое море, и нужно было бы оставить о себе на память пару-тройку чешуек, да, просто стесать с боков вон те и вон те… Только чешуйки, а не естество нужно разобрать, отобрать, просеять. Для Богдана, для Степы. Для Ярослава – когда-нибудь и он захочет взглянуть на портрет прабабки. И оставить надо не коробки с архивом, которые уберут на чердак и забудут, а несколько считаных фото – чтоб смотрели и помнили.

Майя взяла наугад первый попавшийся альбом, открыла посередине. Свадьба Степы. Воздушные шары на деревьях, жених и невеста на фоне зелени. В тот день в ней впервые шевельнулось уважение к невесте внука. Уважение, смешанное с недоумением. Похоже, никто, кроме Майи, не заметил, что невеста в платье с голыми плечами оказалась задвинута в колючий куст. Майя с любопытством ждала, когда же мышка встанет, потребует передвинуть свой стул, ну или хотя бы попросит, или шепнет на ухо своему жениху. А та молчала и с улыбкой принимала тосты и поздравления, только ерзала временами, безуспешно пытаясь устроиться удобней. Не дождавшись ни единого писка протеста, Майя записала малютку Юлю в разряд слабохарактерных тихонь, но под конец вечера подумала: а если это ради Степы? Если она молчит, чтобы не тревожить Степу, если она готова стерпеть уколы, чтобы не портить для Степы гладкую, без единой помарки, картину свадебного обеда? Ну что ж, тогда это сильно. Готовность многое стерпеть ради Степы, ее любимого внука, – это Майя одобряла.