Если бы ты меня расспросил,
я б, может быть, осмелилась и сказала,
что устала до тошноты от зала
вечного ожиданья, от мучительной суеты.
Если бы ты…
Я твоя победа,
прикреплённая цепью, почти Андромеда.
Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.
Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.
Я заколота насмерть английской булавкой.
У тебя всё уловки-дела,
у меня нет ни дел и ни сил.
Принимаю таблетки обид и любые поправки
на течение лет – и сметаю кусочки крыл.
* * *
Когда единственная жизнь
идёт, меня не замечая,
легко, на цыпочках измены,
когда ей нравится любой,
а я сижу в оцепененье
за чашкой выцветшего горя
или в авто самоповтора
сжигаю вязкую любовь:
когда, не выдержав печали,
хочу всё бросить, потерять,
рассыпаться, – она, как мать
усталая, после работы
приходит, говоря: «Ну что ты…»
* * *
Я пробую на ощупь языка
щепотку жизни с примесью удачи.
Весы в починке, и Фортуна плачет,
и тушь течёт ручьем из-под платка.
А у Венеры валится из рук
ее очаг, милосское хозяйство,
и до того томительно вокруг,
что лучший путь – разврат и разгильдяйство.
Здесь все слепцы – Фортуна и Гомер.
Но нужно ткать и забывать о старом.
И доставаться варварам, пожарам,
но доживать до новых эр.
Концерт
Органистка, хрупкий архангел, танцующий сонно.
Если бы ты попадала
в жёлтые листья, выпавшие во дворе, —
Бах бы с лёгким сердцем выдал тебя за Мендельсона
в следующем сентябре.
Ты же наступаешь в лужи-коды, заученной гаммой
заметаешь следы, и каждый пройдоха
тебя боготворит.
А на самом деле почва
расступается у тебя под ногами.
Подожди, оботри лучше трубы,
они такие пыльные
изнутри.
Пальцы тебя не слушаются, сбегают лестницей старого дома.
Ты боишься к нам обернуться,
подлог прикрываешь спиной.
Эх, хозяйка медной горы, сборщица металлолома,
ну протруби!
Сделай же что-то со мной.
* * *
В забытом доме зреет бунт вещей.
Ты этот день поправить и не пробуй.
Разбилась чашка с радостью и злобой,
и свитер разошёлся на плече.
Повсюду дышит ужас нелюбви.
Раскрой окно и расскажи предметам,
как женщины в оранжевых жилетах
играют жёлтой горкою листвы.
Брейгель
Едет сонный ребёнок, самое непутёвое дитя,
сановитый сановник, пространство превращающий в пустяк
с помощью папы-рикши. Острые колени проваливаются в снегу,
сумерках; сталкиваются с собаками, зевающими на бегу.
Всё одето в саван, рельсы трамвая занесены.
А ребёнок, проезжая под соснами, видит странные, старинные сны:
будто шапка отца заломлена, в складках пыль, у пояса рог,
следом туша оленя, а сын деревянным коньком рассекает каток.
* * *
Я пробую в игольное ушко́
вместить судьбу, как маленькую лошадь
в квадратный, нарисованный хомут.
И всё же он остался нулевым,
как форточка. И лишь цветок герани
кричит в окне: «Невыносимо мне!»
Мы шевелим беззвучными губами.
Случайна жизнь, и только в слове память.
Как тяжело молчание пути.
Но верю я, что внутренняя площадь,
где мы чутки, сдвигается и лошадь
поскачет легче, горечь отпустив.
