– Нет. Просто я знаю, что войти в темную комнату легче, если ты уверен в том, кто идет рядом с тобой. А ты еще этого не знаешь.
Она махнула рукой.
– Женский роман у нас, а не разговор. Прости, Костя, я дура, что его начала. Принято?
– Нет. Ты не дура. И извиняться нечего. У нас с тобой прекрасный вечер, нам тепло, мы вместе, а на все остальное – наплевать. Все равно, Ди, самые главные в жизни проблемы – это твои и близких тебе людей. Их надо решать в первую очередь.
– Ты закоренелый эгоист, – она улыбнулась. – А как же судьбы мира?
Что с того, что ей хотелось разреветься?
– А нет никаких судеб мира, Ди. Есть миллиарды людских судеб. Твоя, моя, твоих родителей, моей матери. Это и есть мир. Нужно просто не делать зла и не жить за чужой счет.
– Это ты сам придумал?
– Нет. Это придумал один тридцатитрехлетний еврей чуть меньше двух тысяч лет назад.
– Да. Но за это Его распяли…
– Распяли, – согласился Костя. – Но с тех пор почему-то никто не выдумал другого рецепта, чтобы жить в согласии со своей совестью. Ты знаешь, Ди, – он подошел к балкону и, отодвинув занавески, посмотрел на кружащий за окнами снег. – Я понял, что скажу тебе это сегодня. Я хочу, чтобы ты была счастлива и всегда была рядом со мной. Ты близкий мне человек, и я хочу заботиться о тебе. Я хочу, чтобы ты родила нам ребенка. Двух. Трех. Сколько захочешь. Я хочу, чтобы мы были вместе.
Она молчала. Ей признавались в любви еще в первом классе, а он не сказал «Я люблю тебя». Он не сказал само слово – «люблю». Он словно избегал его. Но он сказал все, что в нем содержится, – раскрыл его смысл. Быть рядом, заботиться друг о друге, быть счастливыми, рожать детей.
Но ей хотелось услышать это истертое, затасканное, банальное «люблю», ведь это слово было, когда еще ничего не было. Из него возник мир.
– Я люблю тебя, Ди, – сказал он, отвечая на ее мысли. – Наверное, это надо было сказать в первую очередь. Я люблю тебя.
– Да, милый, – она говорила тихо. – И больше ничего не надо было говорить.
– Я все испортил, да?
– Нет. Ты все исправил, глупый. Я тоже люблю тебя. Но девушке нельзя говорить об этом первой.
Он сел в кресло напротив нее, и их взгляды встретились.
– По законам жанра ты должен сейчас сказать, что никому до меня этого не говорил.
– Я никому до тебя этого не говорил.
– Это, конечно, неправда, но мне почему-то хочется поверить.
– Ди, это правда. Я прекрасно обходился без этого.
– Тогда я тебе верю.
– Ты веришь, потому что это правда.
– Я верю, потому что хочу верить. Это не играет никакой роли, Костя. Я тебе верю.
Они опять замолчали.
– По законам жанра ты должен меня целовать уже пять минут назад.
– Это будет не просто поцелуй.
– Я знаю. Ты уже рассказывал.
– И ты меня уже не боишься?
– Я тебя никогда и не боялась. Я боялась себя.
– А теперь?
– Теперь – нет.
Он прикоснулся к ее губам чуть-чуть, нежно, как обещал. Они на мгновение замерли, словно перед тем, как броситься в ледяную воду, и Диана услышала в тишине гулкие удары своего сердца.
А дальше… Дальше она забыла о страхе и ничего не слышала, кроме своего и его дыхания. Он был так мучительно нетороплив.
Это было лучше, чем все, о чем она мечтала. Его губы, руки делали именно то, что хотелось ей в ее девичьих снах, переполненных током горячей, пульсирующей крови. Как долго она ждала, как много теряла…
Он оторвался от нее, и они посмотрели друг на друга мутными от желания глазами.
