Билось увеличивающееся сердце в увеличивающейся груди, билась в стены целомудренной спальни, грохотала на всю колпинскую хрущёвку тахта модели “Боровичи Дрим”. Слева по клетке смиренно слушали, не жаловались старики, ветераны труда. Справа – библиотекарша с отцом-паралитиком. И даже гугнивая молодёжь сверху – и та вдруг притихла, когда страшный плут из летнего чада пытался познать Светлану.
– Откуда ты? – шептала она.
Я – полигонный мутант Красного Бора, – говорил белый, она его раздевала, а он всё равно оказывался в бесстыжем костюме белее простыни, – я выполз рептильей из токсичного котлована. Я – химические отходы ваши. Яд высшего класса, но тебе я нипочём, русская женщина, и этого я никогда не пойму.
– Как зовут тебя? – извивалась она.
Я – главный конструктор Ижорского завода, я делаю броню. Я делаю танки, миноносцы, я делаю турбины, трубы и пилоны! – но я никогда не сотворю тебя, русская женщина. Утеряны мои чертежи, в чужой секретке твой проект.
– Что ты делаешь… – сгорала она.
Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу…
Плохая ночь.
Никто – и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси – никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали не шелохнувшись постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, – никто не совершил близости.
Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану…
Почему ты бездействовал, всеведущий дух?
Кто тебя отвлёк, обманул, и отчего тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя?
Звёзды сошлись в створ – око, прицел, мушка, – и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом 16.
Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную.
Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра – внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне.
Его найдут.
Луч наведён. Кара неизбежна.
Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся.
Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки.
Кто ты, дух-хранитель?
Я – холод, я – туман, я – скука, я – северная широта, наряженная в камзол и треуголку царя. Четырежды “я” – колёса местного порядка. Да настанет зима!
Проснись, Светлана!..
Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод.
Светлана откроет глаза 1 мая – под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорождённый в паузах между грозовыми раскатами – и она готова поклясться, что так быть не должно, – младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет.
