– Смии-ирно. Запеее-вай!
Ансамбль затянул на три голоса “Ой, то не вечер”. Лучше всех было слышно даму за роялем. Исполнение не отличалось стройностью. Светлана Гарьевна сдвинула брови и сосредоточенно вслушалась. Лена сделала то же самое. И тут она явно поняла причину дисгармонии.
– Альты фальшивят. Им слишком низко. Я бы предложила поднять тему на тон выше, с ре на ми минор.
Светлана Гарьевна посмотрела на неё так, как будто увидела только сейчас.
– Музыкалка?
– Нет. Я в театральной студии занималась. Мы там и пели тоже. Ещё на гитаре училась.
– Но жизнь свою вы с театром не связали.
– Нет, не связала, – Лена словно заглотила кусок наждачки.
Они просидели молча до конца выступления. С последними аккордами аккомпанемента щуплый мальчик с верхнего ряда треснул по голове товарища снизу. Тот развернулся и пихнул его с лавки. Зачинщик отскочил от пола как мяч-попрыгунчик и тут же нанёс ответный удар. Завязалась потасовка. К ней моментально подключились девчонки. Дама-хормейстер бросилась их разнимать.
– Капустина, быстро слезь с Иванцова! Вот паразиты, а!
Через пару секунд на помощь хормейстеру выбежали баянисты. Мелюзгу быстро раскидали. Ансамбль покинул зал без прежнего лоска – причёски растрёпаны, из штанов торчат языки белых рубашек.
Светлана Гарьевна вздохнула:
– Господи. Цветы жизни на моей могиле, – потом развернулась к Лене, – в пятницу вас устроит? Зал будет свободен с шести вечера.
– Да, спасибо большое.
– Знаете, я буду рада, если у вас всё получится. Городу нужен завод. Но не потому что людям нужны деньги и работа. Кто хочет, найдёт и то, и другое. Можно ходить в море, собирать ягоду, где-то крутиться. А потому что им нужно время. Общее время, хоть какой-то ритм. Вот когда работал целлюлозный завод, его ещё японцы строили. Так вот, все жили по гудку, просыпались, возвращались со смены, занимались детьми. Людям было о чём говорить, они делили жизнь. А сейчас каждый живёт сам по себе, всё рассыпалось.
Лена вдруг увидела смысл в своей работе, которого раньше не замечала.
– Спасибо, – она была готова обнять Светлану Гарьевну, но сдержалась.
– Ну всё, идите. Вот мой номер, на всякий случай.
Кажется, это была первая маленькая победа. Настроение поднялось, и Лена поспешила выбраться на свежий воздух.
В вестибюле, когда она уже натягивала перчатки, прямо в Ленины коленки врезалась маленькая девочка. Тут же подбежала женщина в кожаной куртке и грубо оттащила малышку за капюшон.
– Она сегодня чумная какая-то, вы извините.
– Да ничего страшного. Ребёнок.
В голове замелькали картинки из детства. Лене пять. Она уже умеет читать по слогам и может без запинок, как скороговорку, произнести английский алфавит. Мать подводит её к огромным воротам. Они украшены золотым гребнем. Тени от колонн расчертили площадь косой зеброй. “Лена, читай”. Она задирает голову. Солнце слепит глаза. Буквы еле различить. Ор-де-на-ле-ни-на. “Молодец, не торопись, мышка. Что это за буква?” Лена путает “Ц” и “Щ”. Мать злится. “Ну, же. Сколько палочек над хвостиком? Две? Значит, какая это буква?” Лена вспоминает, читает дальше. Цен-тра-ль-ны-й-пар-к. “Умница! Поняла теперь, куда мы приехали?”
Лена ничего не поняла. От пекла кружилась голова. Чёлка прилипла ко лбу. Ей хотелось присесть на бордюр и больше не двигаться. Но у мамы, кажется, другие планы. Она тянет её в огромную очередь шумных потеющих людей. Перед ними стоит долговязый парень в синей рубашке. Под лопатками у него два тёмных, вытянутых пятна, как будто тени от невидимых крыльев. Лене нельзя бегать и отходить к газону, чтобы надрать охапку одуванчиков. Мать держит её за руку, отчего ладошка совсем мокрая. Через полчаса они, наконец, попадают внутрь.
