К концу бутылки Дятлов раскоординировался и уронил свое размягчённое тело на комнатный диван. И на тумбочке приметил “Мать с младенцем”, из которой недвусмысленно торчала нитка с иголкой.
– Это што? – спросил он, подняв вышиванье за уголок над собой, как кусок гнилой картонки.
– Ничего, – Норкин попытался выхватить женщину с младенцем.
– Это ты, что ли, так? – Дятлов далеко вытянул руку, вгляделся в рисунок и заржал. – Ничё се.
– Верни, сука, – прошипел Норкин.
– Да чё ты!.. – продолжал хохотать гость. – Нормально так.
Василий выдернул наконец своё тканевое достояние из варварских рук:
– Хрен кукурузный, – просвистел он сквозь зубы.
После молчания Дятлов заметил, бросив взгляд на бутылку:
– Кончилась, сволочь.
Похлопали по карманам, прояснили общее безденежье.
– А давай мы эту твою из ниток Маруське толкнём? – придумал пьяный Дятлов.
– Это для дочери…
– Так ты ей ещё забубенишь!
– Да Маруська не возьмёт. Зачем ей?
– Ну вдруг… за бутылку-то?
Два раскаченных тела извлекли вышивку из пялец и спустились на второй этаж. На писк звонка из дверей вынырнула облепленная картофельным запахом, растрёпанная домашней жизнью женщина в линялом платье.
– Маруська, ребёнка хочешь? – с порога в карьер шатнулся Дятлов.
– Вы что! – расстроилась Маруська из-за грубого копошения в её мечте. – Полдень ещё только, а вы уже как нелюди…
Норкин перестал слышать в себе лето, и теперь, когда он почувствовал, что растолкал чужое горе, к пьяной пустоте примешался стыд.
– На вот, – запихнул он неоконченную вышивку в белые руки. – Это тебе.
Маруська развернула ткань, и от растерянности у неё набились слёзы в глаза.
– Что это?
– Это твой ребёнок, – смешавшись, бухнул Норкин, разворачиваясь для подъёма домой.
– Это что? – растерянно повторила женщина, и несколько слезинок спрыгнули на ткань.
– Да чего ревёшь-то? – сказал Дятлов. – Это вон Васька всё – сам. Чтоб у тебя всё хорошо было.
Маруся продолжала непонимающе молчать.
– Пошли, – потянул Василий напарника за собой.
– А отблагодарить-то? – пробурчал Дятлов.
– Пошли, тебе говорят…
Когда они поднялись в однопалубный корабль, Норкину стало так горько и печально, что он вытолкал Дятлова за дверь и, рухнув в кресло, заплакал, размазывая кулаком слёзы по щекам.
Румяная осень бледнела с каждым днём. Наплывали туманы. Наскакивали дожди, сбивали цветные рюши с пышного платья природы. Обшитые белым инеем, трепетали на ветру сердца осин. У окон дежурила сонная тишина, прикрытая телевизионным бормотаньем. Он вышил картину заново, но дочь в выходные не приехала. У неё засопливели дети. Потом всей семьёй ездили на рынок пополнять запасы. Потом старшему строгали какую-то декоративную доску на труды. Потом сломалась машина. Потом Василий перестал спрашивать и спрятал пакет с нитками в дальний угол шкафа.
Он просыпался в девять, плёлся на кухню, заваривал чай, ходил на вызовы и ждал выходных.
Однажды, когда снежная мошкара облепила деревья у дома, Норкин распахнул дверь и обнаружил за ней Марусю. Она изменилась: как будто подступившая зима выбелила её картофельную кожу, присыпала серебром серый взгляд и как-то её всю подсветила изнутри. Она протянула ему два больших чёрных пакета и выдохнула:
– Сбылось, Василий Иванович.
Василий посмотрел на неё непонимающе.
– Уж не знаю, как это так, может, это и не вы, конечно… Но мы пять лет пытались, не получалось. И вот…
– Чего?
– Чудо, наверное, не знаю…
