– Так я же ей сам сказал.
– После ее однозначного вопроса!
– Господи, Белецкий! Сообразить, что человек скрывает под перчаткой какую-то неприглядность, несложно. Врожденное уродство или болезнь исключил мой ответ про шрам. Дальнейшее предположение про ожег было самым логичным. Что может еще так обезобразить руку, что человек станет носить перчатку?
– Допустим, вы правы, – продолжал наседать Белецкий, – она достаточно умна и догадалась. Но она сослалась на сеанс, где обычно присутствует не менее дюжины человек. Если она настолько проницательна, как вы говорите, то уж про свидетелей, которых мы сможем опросить, она бы точно сообразила! Да и вообще, зачем бы ей пришло в голову, как вы выразились, морочить нам голову?
– Может, я ей приглянулся, и она захотела произвести на меня впечатление, – улыбнулся Руднев. – Такое случается.
– Дмитрий Николаевич, вы напрасно отшучиваетесь! – крайне серьезно произнес Белецкий. – Я ведь вижу, что вас встревожили ее слова! Так что вы на самом деле об этом думаете?
Руднев помолчал, побарабанил пальцами по стеклу и наконец ответил.
– Я думаю, Белецкий, что мадмуазель Флора втягивает меня в какую-то игру. А мне совсем не нравятся игры, в которых убивают несчастных женщин и выкладывают картины из трупов.
На следующее утро ни свет ни заря на Пречистенку пожаловал Анатолий Витальевич и заявил встретившему его Белецкому, что у него есть новости, которыми он бы хотел немедленно поделиться. Белецкий ответил, что и им есть, что рассказать чиновнику особых поручений, и отправился будить Руднева, однако обнаружил его не в спальне, а в художественной мастерской, где тот, очевидно, провел всю ночь.
Дмитрий Николаевич сидел на полу, а перед ним на мольберте стоял набросок картины с изображением восседающей на треноге пифии. Искаженное божественным экстазом лицо жрицы имело очевидное сходство с мадмуазель Флорой.
– Вы что, Дмитрий Николаевич, совсем спать не ложились? – ворчливо спросил Белецкий, скептически разглядывая картину.
– Я думал о пифии, – ответил Дмитрий Николаевич.
– Это я вижу…
– Вот скажи мне, Белецкий, случалось ли тебе когда-нибудь видеть взрослых близнецов настолько неотличимых, как Флора и Агата? – Руднев подсунул Белецкому сделанный им накануне портрет убитой и кивнул на мольберт.
– Дмитрий Николаевич, я затрудняюсь оценить сходство трупа с живой женщиной, но, если судить по вашим рисункам, сходство действительно значительное.
– Не значительное, Белецкий, а невероятное! Это странно!
– Готов с вами согласиться и предлагаю обсудить это с Анатолием Витальевичем, который дожидается вас в гостиной.
Первым делом Руднев рассказал сыщику о выяснившейся накануне ошибке в установлении личности одной из жертв.
– Это многое объясняет! – довольно потерев руки, заявил Терентьев. – Смотрите! – и он протянул Дмитрию Николаевичу пачку фотографий. – Обратите внимание на те, что от Дягелева со вскрытия Флоры, то есть Агаты.
Дмитрий Николаевич выложил перед собой ряд снимков убитой женщины, очень похожей на ту, что рыдала вчера на Поварской, но имевшей с ней ту степень различий, которая ни за что бы не позволила перепутать этих двоих.
Убитая была коротко обстрижена, в волосах ее блестела седина, щеки были запавшими, глубокие морщины пресекали лоб и скорбно опускали уголки рта. В целом убитая выглядела старше и куда как менее ухоженно, чем ее сестра.
