– Vous avez fait tomber ça, monsieur (фр. Вы обронили, господин), – произнесла она и, присев в поклоне, отдала запонку Дмитрию Николаевичу.
Взгляд Руднева, враз утративший отрешенность, внимательно и цепко проследил ее движения. Он однозначно признал в горничной ту самую незнакомку, что, стоя у ограды церкви, поднимала шпильку.
– Иннокентий Федорович, на углу Скатертного переулка дежурит городовой. Пошлите за ним немедленно. Эту женщину нужно задержать и препроводить в околоток, – приказал он.
Золотцев открыл было рот, чтобы что-то спросить или возразить, но Дмитрий Николаевич взглянул на него так, что фамильяр весь сжался и безропотно кинулся выполнять распоряжение.
Когда усатый громила-городовой, с минуту о чем-то тихо переговорив с Дмитрием Николаевичем, на глазах вконец перепуганной прислуги увел гречанку, Руднев, так ничего и не объяснив метавшемуся подле него и безостановочно причитавшему фамильяру, покинул особняк Миндовского и вернулся к церкви Симеона Столпника.
Ночь перевалила за середину.
С того момента, как Белецкий обнаружил очередной «шедевр», прошло уже более двух часов.
Оккупировав казенную коляску, Дмитрий Николаевич ждал, когда из овеянного театральным флером строения вывезут трупы, и он сможет присоединиться к дознавателям.
На тот момент он уже ведал, что за произведение теперь вдохновило безумца. Это действительно оказалось «Снятие с креста», а по схематичному наброску, сделанного Белецким, Руднев узнал центральную панель алтарного триптиха кисти Пауля Рубенса.
В этот раз «живописец» уродовать трупы не стал, а сосредоточился на предметах неодушевленных. Были тут и саван, и лестница, и таз с терновым венком. Он даже воспроизвел алое одеяние святого Иоанна и синее – Богоматери.
– Убитый тот, кто изображает Христа? – спросил Руднев вышедшего к нему Анатолия Витальевича.
– Как вы догадались? – ответил вопросом на вопрос сыщик.
Он был мрачен и Рудневские загадки угадывать, очевидно, настроения не имел. Дмитрий Николаевич был ничуть не веселее.
– Пифия предсказала, – ответил Руднев и добавил. – Мутная история, Анатолий Витальевич, после расскажу.
– Пифия, стало быть… – ворчливо повторил Терентьев. – А я вам, Дмитрий Николаевич, без всякой метафизики могу назвать имя убиенного. Околоточный местный его признал. Это Аверьян Стасов, двадцати пяти лет отроду. Блаженный местный. Глухонемой. При церкви жил. Его в приходе чуть ли не за святого почитали. Дескать, руками исцелял, благодать душевную взглядом даровал.
– Агнец невинный…
– Что вы сказали?
– Нет, ничего. А что остальные?
– Остальные, по заключению Филиппа Ивановича, на первый взгляд, следов насильственной смерти не имеют. Думаю, это они из числа похищенных в Мариинском морге.
– Когда произошло убийство?
– Дягелев, как вы понимаете, точного ответа пока не дает, но говорит, что не более суток назад.
– Значит, после жертв с Ивановского… Убитый тоже был задушен?
– Да, и снова руками…
Терентьев ушел обратно в страшный дом, оставив Дмитрия Николаевича одного.
Короткая июньская ночь начала светлеть. На востоке за глухой порослью стала угадываться нежная предрассветная зорька. Все звуки – скрип колес, фырканье лошадей, приглушенные голоса, доносившиеся из проклятого дома, топотание и покашливание городовых – сделались какими-то робкими и словно нездешними, едва-едва беспокоящими предрассветную тишину церковного сада. И лишь один звук был здесь уместен и правомочен – доносившаяся из пушистых кустов сирени кроткая переливчатая соловьиная трель, в коей, казалось, заключены были все хранимые в сердцах человеческих, но невысказанные слова любви, радости и печали.
