Решилась-таки одну-две – в пухлой пачке незаметно – выудить. Как раз бы ребятне что-нибудь из одежонки справить, а то напрочь уж поизносились… Но только тут-то и случись старшему хозяйскому сынку домой вернуться да в комнату-то и зайти!
О-хо-хо, коршуном налетел!
Откормленный в борова верзила затрещиной сразу же с ног сбил и давай сапогами охаживать – под ребра, в грудь, в лицо… Только поутру Анна очнулась, когда грязной водой отлили и потащили под проклятия хозяйки к околоточному. Оттуда прямиком в кутузку определили, до суда, который ждать себя не замедлил и определил Анне пять лет каторжных работ за воровство.
Старшая Катерина и оглохший после болезни Мишка при старом Терентии остались, а младшого, Василия, отправили в иркутский приют.
Анну – в другую сторону. Этапом на Горный Зерентуй, в угрюмую Мальцевскую женскую тюрьму.
Так и стала с осени пятнадцатого года Анна Спешилова каторжанкой! В тюрьме, при камерном распорядке, дюжить было еще можно. Работы никогда не боялась, а в остальном тюремная администрация линию держала ровную: спрос был строгий, но и порядок был. Когда же через год, за смирение и трудолюбие, перевели Анну в вольную команду… Боженьки-святки!
В поселке нравы – вольный вертеп! «Вольняшки» в команде – гольная пьянь, что мужики, что бабы. А самая страсть – заправилы местные, наглые и похотливые морды!
Шастали ночь-заполночь по землянкам, гирьками на железных цепочках поигрывая, хватали баб, что посмазливее. И, никого не смущаясь, тут же и насильничали, заливая жертвам в горло сивушное зелье.
И Анна натерпелась. Мяли, тискали вонючие лапы не раз. Как не понесла от лиходеев… Наверное, Господь ради детей-сирот беду отвел… Но оставшиеся ей четыре года она вряд ли бы протянула среди всего этого. Особенно выдалось жутким Рождество Христово в семнадцатом годе: мало того, что всю ночь попеременке на Анне два пьяных мордоворота елозили, так еще избили до полусмерти.
Выжила, наверное, только потому, что сердце и душа к Богу о спасении взывали. Бессчетные ночи провела Анна в незатейливых молитвах о свободе и детях. И были услышаны ее мольбы, разве что не Богом…
В апреле семнадцатого докатилась до Мальцевской тюрьмы весть о том, что в столицах царя скинули. А потом подоспела и другая новость: всем политическим и многим уголовным амнистия вышла!
Вскорости обняла Анна старших ребятишек, вернулась к прежнему занятию – кому где прибраться, что постирать за кусок хлеба. Главное – Мишаня и Катеринка рядом. В тесноте полуподвальной, но вместе. Вот еще скорее бы Васятку забрать из приюта! Да нет деньжат покуда таких – до Иркутска добраться. Тут и в подвале-то – на птичьих правах! Бессильно плакала Анна ночами.
Последнюю глупую надежду развеяла весточка из родной деревни: односельчанин Емельян Бянкин, вернувшийся с германского фронта на костыле и с рукой-культяпкой, сообщил через баб Анне, что еще в шестнадцатом году супруга ее благоверного, Фрола Спешилова, кайзеровская шрапнель изрешетила насмерть. Так что, почитай, скоро год, как вдовая она, Анна.
А глупая ее бабья надежда как раз на Фрола-то и была. Кулак его не забылся, но все равно надеялась на мужское плечо. Теперь уж яснее ясного – пацанов самой подымать. Катерина, конечно, во всем большая подмога, но девка на выданье, перезрела уж. Подвернется ухажер – и мать не спросит, – порхнет Катька прочь!
Нет счастья – так несчастье помогло. Благо, что чужое.
