Лик чудовища. На свет звезды - страница 4



- У вас на голове седая прядка, - вдруг сказал Тамаш.

Лицо Луминица закаменело. Она скрыла выбившиеся из-под платка волосы. Тамаш замолчал. Луминица тоже не спешила нарушить молчание.

- Прошлой зимой стояли страшные холода. Вы помните, госпожа? – мягким голосом начал Тамаш.

- Да, я помню. Все перевалы засыпало снегом.

- Однажды утром, выйдя из дома, я увидел на косе, повешенной под стреху, воробья. Он видимо сел, бедняга, и примерз к железу. Совсем уже от холода околевал.

- И что же ты? – равнодушно спросила Луминица.

Спросила, и ей показалось, что что-то вроде жалости шевельнулось у нее в груди. Но разве она может жалеть кого-нибудь? Разве она не превратилась в безжалостное чудовище? Неужели измученная и почти убитая жалость где-то смогла схорониться на дне ее души?

- Что я? Лапки бедняжки совсем пристали к железу. При виде меня он попытался рвануть из последних сил, но их у него почти не было. Тогда я обхватил воробья рукой, хотя он и пытался клюнуть меня. Храбрый малыш!

Тамаш улыбнулся, и Луминица тоже ответно растянула губы, такой задорной была улыбка Тамаша.

- И что потом, Тамаш? – ей вдруг стала интересна история птицы.

- Я стал дуть на его лапки, пока они совсем не отогрелись и не оторвались от железа. Но он был таким ослабелым, что не мог лететь. Я взял его в дом и посадил под корзину.

- Он не умер, Тамаш?

- Нет, что вы, госпожа. Он отогрелся, отъелся зерна. Я хотел его выпустить, но побоялся за него. Он так и жил в моем доме до конца холодов. Облюбовал себе место под крышей. Слетал на стол, где я рассыпал ему крошки и зерно.

- А ничего, что он гадил на стол, Тамаш?

- Ничего, госпожа. Стол – это ладонь Бога. Все, что он дает нам, мы получаем лишь по его милости.

- То есть птичий помет – это тоже подарок Бога тебе? – невольно прыснула Луминица.

- Получается, что так, - широко ухмыльнулся Тамаш.

- И почему ты мне это рассказал?

- Потому что… потому что, увидев вас, я его вспомнил. Вы выглядели совсем так, как тот воробей: без сил, без надежды жить.

Луминица отвернулась, чтобы стряхнуть слезы с ресниц. Чертов Тамаш! Зачем он вмешался? Не вмешайся он…

- А толку? – едва прошептала она.

- Что «толку»?

- Толку жить, если вокруг одна темнота, и ты знаешь, что не сможешь выйти к свету?

- Если нет света, то надо идти в темноте, - жестко сказал Тамаш.

- Ну да! Ну да! – вспыхнула Луминица. – Скажи еще, что ты хотел помочь мне, показывал выход. А я, дура такая, не приняла твоей помощи!

- Я не буду такого говорить, госпожа, - твердо сказал Тамаш. – Что толку? – Луминица фыркнула, услышав, как Тамаш использовал ее же собственные слова. – А только я вот что вам скажу…

- Ну, говори!

- Даже воробей и тот бился до последнего, сражался за свою жизнь. Маленький глупый воробей…

Эти слова были сказаны с такой теплотой, что в душе Луминицы зашевелился какой-то горячий ком. Какое-то чувство вдруг проклюнулось из мертвого зерна и пошло в рост.

- Воробей не глупый, - чуть с обидой сказала девушка, и Тамаш рассмеялся.

- Да, воробей не глупый. Он просто неосторожный. Присел, дурачок, на железо. Не знал, что примерзнет к нему. Неосторожный, самонадеянный воробей.

Тамаш говорил так, что у Луминицы закраснели уши: то ли от стыда, то ли от смущения. Девушка поднялась с дерева.

- Мне пора, Тамаш, - сказала она, не поднимая глаз.

- Конечно, госпожа, - пряча в голосе добрую усмешку, ответил юноша.

Он придержал стремя, помогая Луминице забраться в седло.