Лилии полевые. Адриан и Наталия. Первые христиане - страница 16

Подавляя крик ужаса, Ирина закрыла руками свое миловидное личико, Аврелий отступил в глубину ложи, а Марк стоял, словно окаменелый.

Но вот в его прекрасных глазах блеснул огонь необычайной решимости, он расправил свои могучие плечи и громко вскричал:

– Дайте меч… Меч!.. И я, клянусь, усмирю всех этих диких зверей.

Кальпурний нахмурил брови.

– Сумасшедший! – недовольным тоном воскликнул он. – Неужели ты не видишь, что погиб бы раньше, чем успел поднять свой сверкающий меч?

– А я тебе говорю, что чувствую сейчас в себе страшную силу… Я… я… и без меча готов броситься на этих голодных животных.

– Безумец, – прошептал еще более недовольный вельможа и дал знак загнать в клетку выпущенных зверей.

Но вот на арене появились пантеры.

С диким ревом, сверкая налитыми кровью глазами, в которых мелькал по временам зеленый огонь, они с ловкостью кошек кружились по арене, разбрасывали острыми когтями красный песок и, блестя своими белыми клыками, хищным взором смотрели на ложу бедных братьев и сестры Фламиниев, поминутно разевая свою огромную пасть.

Аврелий еще дальше отошел вглубь ложи. Его лицо носило на себе отпечаток неподдельного ужаса и было мертвенно-бледным. Только один Марк по-прежнему оставался спокойным и грозно смотрел на зверей.

Вскоре зрелище изменилось. Вся арена была вдруг залита выпущенной из скрытых бассейнов водой, и в ней плавало множество крокодилов и гиппопотамов. Эти отвратительные животные своим видом больше всего напугали Ирину. Бедная! Она прильнула к пораженному Марку и, трепеща от страха, в горьком отчаянии заламывала пред ним свои белые руки.

– Возьми… возьми меня отсюда! Боже мой! Я боюсь.

На лице Кальпурния заиграла довольная улыбка. Он весь просиял от неожиданной радости и, видя отчаяние девушки, не сомневался более в успешном окончании возложенного на него кесарем поручения, не сомневался в том, что эти птенцы Фламиниев отрекутся от веры в Распятого и славу, роскошь, богатство предпочтут сырому подземелью и ужасам позорной смерти на арене цирка.

– Ты можешь быть свободна… Это зависит от тебя самой. Скажи только одно слово, и почести, богатство, спокойная жизнь будут вечно уделом твоим. Не противься. Скажи! Неужели ж хочешь обречь ты себя на съедение этим мерзким зверям?! Образумься, пока не поздно, пока есть возможность чистосердечным раскаянием загладить ошибки своего постыдного суеверия.

– Какое же это слово? – спросил Марк, поддерживая горько рыдавшую у него на груди Ирину.

– «Я не христианка», – торжественно изрек вельможа. – Отрекитесь от веры в Распятого, и вы все будете свободны. Кесарь помилует вас. Мало того, он будет заботиться о вашем семействе как самый нежный, любящий отец.

Ирина вздрогнула.

Гордо выпрямившись, она подошла к Кальпурнию и сквозь душившие ее слезы громко вскрикнула:

– Нет… нет… Никогда!.. Я христианка!.. Я люблю Распятого Иисуса!

Ее голосок, молодой и звонкий, как серебристый звук арфы, огласил мрачный Колизей и затерялся где-то в высоких сводах. Глаза Ирины блестели неземным огнем, лицо было неприступным, грудь мерно вздымалась от мучительных порывов душившего ее негодования.

И Марк залюбовался ею. Такой ему еще никогда не приходилось видеть Ирину.

– Дорогая сестра! – вскричал он, бросаясь к ней. – Сестра моя Ирина! Я горжусь тобою…

Только один Аврелий во все время не проронил ни слова. Взволнованный и бледный, с дико блуждающими глазами, с облаком грусти на челе, он в беспокойстве посматривал то на возбужденных брата и сестру, то на вскипевшего гневом Кальпурния. И Бог знает, какие страшные мысли роились в его молодой голове.