Лилии полевые. Адриан и Наталия. Первые христиане - страница 24

В подземельях Колизея, в одной из тесных тюрем, куда не проникали солнечные лучи и где царил вечный мрак, вечная темнота, на каменном сыром полу лежал несчастный, до истощения исхудавший Марк, который, невзирая на угрозы Кальпурния, оставался глухим ко всем его уговорам и ложным обещаниям.

Он помнил мученическую кончину своих безмерно любимых родителей, которые были преданы на смерть по указу кесаря Максимиана; их слова, обращенные к нему за несколько минут до смерти, как единственное наследие, как единая просьба, неизгладимыми буквами запечатлелись в его памяти.

– Марк! – говорил ему отец в ту саму минуту, когда уже палач стоял с обнаженным мечом. – Марк! Ты самый старший из детей, на тебе лежит священная обязанность позаботиться о том, чтобы имя наше осталось незапятнанным, чтобы никто из нашего рода не отступил от веры, за которую мы принимаем мучения и горькую смерть. Смотри. Ни ты, ни Аврелий, ни Ирина не поступайте иначе, как поступаем сейчас мы, ваши родители, если Господь сподобит испытать вас в твердости вашей прославленной веры.

И это помнил Марк. Помнил ужасную минуту прощания с любимым отцом, с ненаглядной матерью, помнил, что обещал им тогда. И теперь, когда наступил день испытания, Марк ни за что не поступится тем, что завещали ему родители, что обещал он им исполнить в последние минуты их жизни.

– Нет! Нет! Лучше смерть, чем отречение от веры Христовой, – шептал он дрожащими устами и нервно проводил рукой по разгоряченной голове.

И вдруг послышались чьи-то шаги. Марк вздрогнул. Ему показалось, что кто-то приближается к его двери. Но странная вещь, все его существо охватила безмерная радость – так опостылел ему вечный мрак, так захотелось увидеть хоть один луч, хоть одну искорку света.

Он оглянулся и стал прислушиваться.

Кругом могильная тишина, кругом ни одного человеческого звука, ни одного движения. Только по временам раздавался ужасный рев заключенных в железные клетки медведей, слышался вой волков и леденящее душу рычание голодного льва.

Звери были уже несколько дней не кормлены, чтобы с большей яростью могли броситься в дни цирковых зрелищ на безоружных христиан и тем большее удовольствие доставить жадной до всего кровавого римской развращенной знати.

Звери были заключены по соседству с Марком, и это соседство было ужасно. Когда слипались усталые веки юноши и тихий безмятежный сон слетал к его измученном телу, чтобы одарить его тихим покоем и в светлых грезах заставить позабыть о горе и о страшных мучениях, вдруг неожиданное рычание льва или вой волка оглашали ночную тишь, заставляя сжаться все существо злосчастного Марка. Он вскакивал – ему казалось, что где-то в темноте притаилось страшное чудовище, которое готово броситься на него и проглотить в своей ужасной пасти. Он дрожал. Страх его усиливался, и ему было невыносимо жутко.

Бог знает, отчего было страшно ночью храброму Марку, отчего чудилось ему ужасное страшилище, но, я думаю, страх этот происходил от сознания, что злой Кальпурний, которого Марк ненавидел всеми силами своей души, мог уничтожить его одним мановением руки, впустив в мрачную темницу какой-нибудь потаенной норой голодного зверя. Кальпурний был способен на это. Марк ждал от него всего грязного и худого, до чего только мог додуматься озверевший в своей жестокости наперсник Максимиана.

Кальпурний был ужасный человек, без сердца, без души, без проблеска разума. Удивительно, каким образом этот бессердечный человек до сих пор не понес заслуженной кары и остается в живых. Ведь не было, кажется, на свете ни одного человека, который столько зла причинил бы ближним и вместе с тем сохранил такое спокойствие на сумрачном, бесстрастном челе.