– Тома, здравствуй!
– Здравствуй, Любовь Никитишна! Как здоровье у тебя? – тетя Тамара говорила громко, видимо, зная, что бабушка не очень хорошо слышит.
– Жива, слава Господу! – бабуля перекрестилась. – Давеча так спину прихватило, думала, помру, ан нет, видишь, пришла я! – бабушка заулыбалась.
– Даст Боже, еще поживете, Любовь Никитишна! – тетя Тамара заулыбалась.
– Да, Томка, сколь даст, столь и поживу, благослови Господи! Господи благослови! – бабушка опять перекрестилась и прошаркала к лавочке, на которой сидела я.
– Здравствуйте! – кивнула я ей.
– Здравствуй, внучка! – бабуля улыбнулась мне беззубым ртом, присаживаясь рядом, – По хлеб?
– Ага, – закивала я. – Ты чья будешь-то? Не Политовых? – бабушка с любопытством разглядывала меня, щуря мутно-зеленые глаза.
– Угадали, – улыбнулась я ей.
– То и вижу, на Валерку-то, отца, вон как похожа, хороший он мужик, работящий, – бабуля с минуту о чем-то задумалась. – Вот Томка, Валерка-то Политов хороший мужик, говорю, – бабушка повернулась к тете Тамаре.
– Наверно, Любовь Никитишна! – Тома разгружала только что привезенную тележку со свежим черным хлебом.
– Да, – бабуля сидела, опершись руками на свои коленки. – А энтот Кудрявцев из пожарки, слышь, Тома?
– Что Любовь Никитишна? – Алкаш и убивец он, вон что! – бабуля плюнула куда-то в пол. – Прости Господи! – бабушка перекрестилась. Я напряглась.
– Ты что такое говоришь-то, Никитишна? – тетя Тамара застыла за прилавком, держа в руках буханки черного.
– Ак а все уж говорят, Тома. Беда-то ведь кака… – Любовь Никитишна покачала головой. – Вчерася, вечерне, опосля концерта-то энтого Людка-билетчица, жинка его, к соседям дрова пошла покласть. А к нему попойки-то из пожарки и приперлися.
– Ну, говори быстрее-то, Никитишна! – тетя Тамара разнервничалась, положив хлеб прямо на прилавок.
– Ак я и говорю, свара у них там кака вышла иль чо, а девку-то ейну загубили, аспиды. Царство ей небесное! – бабуля опять перекрестилась.
– Така хороша девка была. А как вчерася танцевала она на энтом концерте-то… Крылами белыми взмахивала. А кака худенька да бледненька была – аж просвечиват. Белым журавликом-то и улетела от нас, сердешная, – бабушка завытирала слезы, ручьем побежавшие по ее щекам.
У меня внутри похолодело. Я не верила, что Олька умерла.
– Чья девка-то, Никитишна? Всю душу ты мне сейчас вымотаешь! – тетя Тамара ничего не понимала.
– Так Людки-билетчицы. Она на крики-то воротилась, да уж не поспела, горемычная. Лежит девка-то ее на крыльце, ровно дремлет, только головушку больно расшибла. Толкнул ее кто, али че. А они пьют в доме, ироды.
– Так а Кудрявцев-то чего? – глаза тети Тамары были полны слез
. – Ак пьяный был, не помнит ниче, аспид. Говорит, и не приметил, что упала она. Темно дело, Томка. Ой, темно… – Никитишна замолчала, грустно качая головой. – Как дика трава росла девка-то. Ни папке, ни мамке не до робенка. А она тепла родительского искала. Простого, человечьего. Не сберегли девку. А теперь ровно сами без нее как мертвые.
