Нет, платье обновленное было хорошо, очень даже хорошо, но…
…сама мысль о том, что она, Ганна Белялинска, вновь вынуждена носить перешитые наряды, вызывала глухое раздажение.
…шляпка… зонт.
И меховой капор, к счастью, купленный столь давно и надевавшийся мало, ибо после него были куплены иные капоры, из куда как приличных мехов, что навряд ли кто упомнит его. Брошь.
Колечко обручальное.
Скромность ныне в моде.
– Куда-то собралась? – с супругом она встретилась на пороге и нельзя сказать, чтобы эта встреча панну Белялинскую обрадовала. Она лишь отметила, что муж ее вдруг переменился, а вот в чем состояла эта перемена, уловить не смогла. Подтянулся? Помолодел? Порозовел? Бледность обыкновенная его исчезла?
С чего вдруг.
– Привез? – она облизала губы, уже не заботясь о помаде.
– Тебя только это интересует?
Держится он иначе. Куда подевалась привычная робость? И виноватое выражение лица исчезло… и в глазах появилось что-то такое, недоброе.
– Не только, – панна Белялинска взбила пальчиками лисий мех, который от долгого хранения слегка потускнел, да и пах, несмотря на мешочки с лавандой, которыми перекладывали одежу, пылью.
– Так куда ты собралась? – он поставил мокрый зонт, на котором таял снег, в стойку. Снял перчатки, шапку, которая делала его похожим на купчишку средней руки, которым он, в принципе, и являлся. Отряхнул бобровый воротник пальто. Расстегнул первую в ряду пуговицу, какую-то особенно крупную и вызывающе дешевую.
…она смотрела ему другое пальто, не из уродливого драпу, но кашемировое, в гусиную лапку. И с пуговицами посеребренными. А он же, упрямец, не пожелал. Мол, тонковато будет, замерзнет… какая разница?! Главное ведь, как сидит, но…
– В «Паньску ружу», – с неудовольствием вынуждена была сказать панна Белялинска. Муж не спешил робеть и оправдываться, и уж тем паче – а это вовсе было несвойственно ему прежнему – выкладывать перед ней золото. – Аделька приглашение прислала… я опаздываю.
– Тогда иди, – он посторонился, пропуская. – Опаздывать нехорошо…
Прозвучало…
Как-то неправильно прозвучало, будто он ее упрекает… в чем? Или не верит… или… ревнует? Смех какой… более чем за двадцать лет брака панна Белялинска супругу ни разу не изменила, не то, что телом, но и в мыслях. А он, бестолочь этакая, все еще ревнует…
На душе вдруг стало легко.
Спокойно.
И даже необходимость идти к кофейне пешком почти не расстроила. Благо, зимние ботинки были еще крепки, пусть и разношены.
Она все-таки опоздала.
Аделия устроилась у окошка. Пред нею, на скатерочке, расшитой серебряными и золотыми розами – вышивка была искусна, но мотив примитивно-уродлив, возвышался высокий кофейник.
Чашечки крохотные.
Найсвежайшие сливки. Сахар желтоватый, колотый крупно.
Профитроли с малиновым кремом. Махонькие корзиночки. И круассаны, политые шоколадным соусом… пироги горочкой…
…подозрения окрепли. Прежде за панной Гуржаковой не водилось этакой склонности к мотовству. И коль случалось ей заходить в кофейню, то кофием она себя и ограничивала. Разве что порой позволяла побаловать пирожком-другим.
– Прости, дорогая, – панна Белялинска кинула меха лакею и уселась за столик. – Феликс вернулся… я его раньше вечера и не ждала.
Панна Гуржакова покивала: мол, понимаю.
Муж, некстати вернувшийся, завсегда забот доставляет. Кофию налила собственноручно. Подала. И панна Белялинска, приняв чашечку, вдохнула умопомрачительный аромат. Ох, как давно она не пила кофию… а ведь прежде любила сиживать в «Панской руже». Здесь все-то было хорошо, даже этакая провинциальное вызывающее роскошество со всеми этими позолотами.
