Было не разобрать, что она делала: то ли с тоской смотрела на город, то ли устало прислонилась к перилам, то ли ждала кого-то. Маруся разглядела пушисто-рыжую копну волос, прежде чем съёжилась от удушающего страха: в клетке за стеной, в одной из миллионов палат могла находиться и она.
Глаза тут же дёрнулись прочь. Нет! Нет! Ей там не место!
Теперь уже женщин в Центрах было мало, не то, что в то время, когда маму забрали. Тогда их были сотни. Марусе едва исполнилось четырнадцать, она ещё училась в школе, занималась в легкоатлетической секции и была совершенно обычным среднестатистическим подростком. Первый год маму можно было навещать, и Маруся продолжала жить, как раньше. Ходила на склад за провиантом, в кино, в читальный зал, в булочную. Пока мама на одном из свиданий не велела забыть её и переехать. Прикинуться мальчиком.
Стоило вспомнить последнюю встречу, сразу окутывал запах сентября. Оранжевые листья на деревьях и под ногами. Мама смотрит строго, держит руку и она, Маруся, замечает, как мелко дрожат, с детства знакомые до последней паутинки, пальцы. Мама говорит быстро, словно заранее приготовила речь и выучила её наизусть. Она не шепчет, не таится.
Много позже Маруся поняла, что мама это делала намеренно, чтобы к ним не прислушивались. Смотрела дочери в глаза и брала клятвенное обещание, ни под каким предлогом не являться на встречи. Мама говорила бодрым голосом, но… было страшно. Маруся так ей и сказала:
– Мам, не пугай меня. Я не смогу одна.
– Привыкнешь, милая. Другого выхода нет.
Маруся, как заворожённая, кивнула. Тогда она не знала, что к страху нельзя привыкнуть.
Да, побег спас ей жизнь, сохранил свободу. Но только что это была за жизнь? Она просыпалась с вечной боязнью в душе – ужасом затравленного дикого существа. Сначала, когда ещё были деньги, она, по маминому наставлению, спряталась в провинции, в маленьком городе, где главным образом занималась тем, что играла не свою роль. Как документ использовала паспорт брата, благо фотография там была почти детская.
Только Георг Гейслер [3] из неё был никакой. Каждый раз Маруся дрожала, просто тряслась от страха, стоило оказаться ей в поле зрения представителей власти.
Страх был непостоянный: он приходил волнами. Иногда накрывал Марусю с головой – она замирала и скукоживалась, и не спасало от холода ни солнце, жгущее спину и плечи, ни жар костров под кипящей смолой. Казалось, что вот-вот, сию секунду мимо идущий человек превратиться в представителя закона и возьмёт её под локоть, как Иннокентия Володина [4]. Потом страх откатывал, и Маруся ругала себя трусихой и нервной барышней. Вспоминала тёплые ладони Луки и поучительные слова.
– Смелость, Маруська, это не отсутствие страха, а сопротивление ему и контроль над ним. Знаешь, кто сказал? Марк Твен!
Ох, Лука, Лука! Где же ты теперь?
А тоска? Такую тоску она испытывала впервые в жизни. Ужасающее, сжимающее внутренности в узел чувство, что она никогда не увидит ни родного дома, ни близких.
А ведь бояться было не впервой: тяготы военного детства не прошли мимо. И к тому моменту она уже понимала, что значило потерять одного за другим близких родственников, в том числе и отца.
Только воспоминания о маминых напряжённых до неузнаваемости глазах заставляли сжимать кулаки и держаться, держаться из последних сил.
Средства быстро закончились, и пришлось наняться уборщиком на завод по переработке бытовых отходов. Каждый день был борьбой с самой собой. Она заставляла себя подниматься из постели, маскироваться, выходить на улицу, здороваться, топать на пугающую работу.
