Досаднее всего было номерному, что этот странный господин, с виду несколько поотрепанный, но не стесняющийся в расходах, и не думал приступать к сущности дела, а, казалось, был наиболее занят едою.
Пузырев же был совершенно спокоен. Тот, кого ему нужно было, сидит около него рядышком и, конечно, не сбежит, а стало быть, и торопиться особенно нет надобности.
Он расспрашивал его о житье-бытье на этой должности, о доходах, о количестве работы, об отпускных, свободных днях и дотянул таким образом до окончания селянки. Впрочем, и сам-то он сильно проголодался. Все казалось ему особенно вкусным. Еда располагала его к лучшему настроению, и, когда селянка была вся съедена добросовестно, он спросил две бутылки темного рижского пива.
Чокнувшись стаканами и выпив свой залпом, он сказал:
– А я уже начинал опасаться, что вы, пожалуй, и совсем не придете.
– Урваться-то нашему брату не во всякое время можно, – вздохнул Матвей Герасимов.
– Понятное дело, – согласился Пузырев. – Особенно, я полагаю, трудно до обеда, пока уборка идет да многие еще дома из постояльцев.
– Постоялец постояльцу рознь, – ответил коридорный, чувствовавший себя теперь более благодушно и вследствие этого более расположенный к откровенностям.
– Ну еще бы, конечно!
– Бывает и такой постоялец, что ему не то чтобы угодить, а еще, насупротив того, назло всячески стараешься сделать.
– Бывает разве и это?
– Да как не бывать? Помилуйте! Наше дело что? Служащие, и больше ничего. Ну, займет постоялец комнату, и, конечно, с первого раза к нему ты всей душой. И что прикажете-с, и слушаю-с, и сию минуту. Одним словом, все, как быть должно. Чуть даст звонок, сейчас к нему бежишь, а он тебе все рыло ворочает аль-либо еще того хуже: болван, да осел, да холуй, от него иного слова не услышишь. Ну и обида разберет. И больше всего шумит да кричит тот, кто хуже всех на чай дает. Это у нас уж верно примечено. Нет хуже оголтелого постояльца. Его бедность-то раздражает, и все ему кажется, будто к нему, из-за бедности-то этой, недостаточное уважение питают.
Пузырев слегка улыбнулся этой лакейской психологии и удивлялся ее правдивости. Он спросил, однако, для поддержания разговора:
– Другой и богатый выродится такой, я думаю, мучитель, что все жилы вымотает, да в конце концов тоже не грузно от него пообедаешь?
– Конечно, это само собою, всякие бывают, – согласился Матвей Герасимов и отхлебнул вновь налитого ему пива. – Я вам вот как доложу, – прибавил он погодя, – настоящего господина и при безденежье распознаешь. Дайте же свинье миллион, все равно толку ни для кого не выйдет.
– Ну а сейчас вот у вас в номерах стоит кто из хороших господ? – спросил Пузырев.
Матвей Герасимов посмотрел на него пристально, помолчал и потом сказал:
– Стоит у меня сейчас, в четырнадцатом номере, такой барин, что таких еще не бывало, да и не будет никогда.
У Пузырева сердце учащеннее забилось. Он прекрасно знал, кто стоял в четырнадцатом номере, и тем не менее счел нужным сказать:
– Вот как! Кто же это?
– Иван Александрович, по фамилии Хмуров, – весьма словоохотливо ответил Матвей Герасимов.
– И что же, богатый человек?
– Тут богатство ихнее ни при чем. Да, опять-таки, нет у них никакого богатства, а за доброе их к нашему брату расположение посылает им Господь Бог по великой милости Своей.
– Чем же он занимается?
– Да чем обыкновенно такие господа занимаются? Знакомства разные заводят, по ресторанам, по театрам ездят, опять, в карты сыграют. Все как должно хорошим господам.
